Славянский меч - [108]

Гунн бросился на ковер к ногам императора, грозно упрекавшего его за то, что его соплеменники грабят империю. Лицо Тунюша покрылось серыми пятнами.

— Это не гунны, не мои подданные. Это вархуны, которые нападают на меня, я не единожды громил их. Но они многочисленны и, как саранча, поглощают моих воинов, преданных тебе.

Юстиниан многозначительно посмотрел на Велисария, стоявшего возле трона. Тот сокрушенно опустил голову.

— Помощь нужна мне, повелитель, а помощь мне оказали бы анты, которых ценой больших жертв я рассорил со славинами.

— Говори, чего ты хочешь?

— Подари антам пустующие земли по ту сторону Дуная, и тогда я сам позабочусь натравить их на вархунов. Начнется драка в Мезии, во Фракии же сохранится мир. Они будут резать друг друга, и никто из них не перейдет через Гем. Славины же несомненно ударят через Дунай. Но там их встречу я с антами, и уж после этой встречи им не придется больше переправляться обратно.

— Хоть ты и носишь песью голову на плечах, совет твой не лишен смысла. Непобедимый август унизится до того, чтобы одобрить твою мысль. Я пошлю с тобой послов. Созови старейшин антов в Туррис, там мы передадим им землю, которая до сих пор была моей, и заключим договор о том, что взамен они будут отражать налеты вархунов на мою империю. Сегодня же ты отправишься с послами.

Тунюш снова коснулся лбом пола, потом поднял голову, его маленькие глазки просили слова.

— Великий самодержец, путь не безопасен. Я один, без спутников, а разбойники множатся, как гусеницы.

Я выдам тебе охранную грамоту. Из крепостей тебя будут сопровождать солдаты. Ты будешь ехать спокойно.

— И кабаки на дорогах стали дороже. Никто не принимает путника даром. Деньги я потратил, когда по твоему приказу сеял раздоры между антами и славинами.

— Тот, кто является олицетворением величайшей справедливости на земле, заплатит тебе.

Тунюш вышел. По спине его текли струйки пота. Он разыскал какую-то корчму и с дикой жадностью набросился на жареную дичь; рвал куски мяса и глотал вино, стекавшее по редкой бороденке. Насытившись, он опрокинул ногой столик и растянулся на каменной скамье.

«Клянусь разумом Аттилы, я опять надул его. Что мне за дело до вархунов и что мне за дело до империи? Тунюш живет только для себя и для своей прекрасной Любиницы».

Дикарь зачмокал и облизнул влажные от вина губы. Безумное, неодолимое желание видеть Любиницу охватило его. Сердце застучало, и не было сил оставаться на месте. Тунюш с ревом выскочил наружу и кинулся на поиски купца, торговавшего драгоценными женскими украшениями. Он набил полную пазуху браслетами, серьгами, коралловыми бусами, золотыми пряжками и фибулами, чтоб украсить ими прекрасную девушку.

Возвращаясь во дворец, чтоб получить императорскую грамоту и деньги, Тунюш бормотал:

— Если б он знал, что его золотые пойдут на украшения для сестры Истока, — ха, — клянусь мудростью Аттилы, он спятил бы на своем троне. Песью голову носишь, сказал он мне. Но в ней мозги, которые сродни мозгам Аттилы. А Аттила был государь, ты же бабник, баран, черт. Я всех перессорю, это верно, да не в твою корысть. Ты плати за волов, а мясом насладится Тунюш. Начнется драка, я подамся на юг и женюсь на Любинице. А ты мне еще и грамоту дашь. Спасибо. Буду грабить без всяких забот. Неужели ты и впрямь думаешь, что я подставлю свою голову под меч Истока?

Когда вечерняя прохлада опускалась на Константинополь, три всадника с Тунюшем во главе выехали через Адрианопольские ворота. Император дал им полномочия заключить союз с антами против вархунов и славинов. Пьяный Тунюш левой рукой взвешивал тяжелую мошну с золотыми монетами, полученную от Управды, и хриплым голосом распевал гуннскую песнь о белой голубке и сизом соколе.

Почти в ту же самую пору через Западные ворота, громыхая, пронеслась двуколка Рустика. Префект несколько дней развлекался в городе. Асбад умышленно не предупредил его, что следует немедленно мчаться в Топер за беглянкой. Он хотел, чтоб девушка выиграла время.

И в самом деле, посланец Асбада успел передать письмо и деньги Ирине.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В саду префекта под платаном сидели Ирина и Кирила. Светлое небо уже позолотили лучи заходящего солнца. На верхушках деревьев размеренно шелестели листья. С Эгейского моря потянул вечерний ветерок, он ласково касался горячей земли — так нежная ладонь касается потного лба усталого земледельца.

Кирила опустилась на низенькую скамеечку у ног Ирины. На коленях ее лежал Апокалипсис. Рабыня не сводила больших глаз с Ирины, которая, опершись о толстый ствол дерева и опустив веки, устремилась душой куда-то вслед за лучами опускающегося солнца. Правая рука ее покоилась на белом прохладном камне — густая тень охраняла его от полуденного зноя.

— Продолжать, светлейшая?

Рабыня застыла в ожидании ответа.

Ирина отрицательно покачала головой. Ей не хотелось говорить, она словно опасалась, что громкое слово спугнет мечты, в которые погрузилась ее душа.

С тех пор как она бежала из Константинополя и покинула двор, с тех пор как судьба отняла у нее двух самых дорогих ей людей, Истока и Эпафродита, она все чаще предавалась меланхолическим мечтам. Жизнь в Топере тяготила ее. Бывая в здешнем обществе, она должна была неукоснительно следовать всем придворным обычаям. Тяжелая, усыпанная драгоценными камнями стола была для нее невыносимым бременем, цепями, тогой лицемерия. В обществе провинциальных дам она вынуждена была говорить шепотом, дабы поддерживать миф о святости и божественном авторитете двора. Поэтому она избегала общества, искала тихие уголки, укромные лужайки, где в простеньком платьице могла без помех наслаждаться свободой. Возвращаясь же из «высоких сфер», она с гневом и отвращением сбрасывала тяжелые одежды, словно освобождалась от цепей. И всякий раз повторяла слова Синесия Киренского