Славные ребята - [39]

В ее женском существовании, временно свободном существовании, час обеда был самый уязвимый: сильнее всего давало себя чувствовать одиночество. Конечно, она могла бы сделать так, чтобы с ней пообедал кто-нибудь из сыновей, но не хотела. Пусть они не узнают об этой материнской слабости…

Ведь на прошлой неделе согласилась же она поужинать с одним так называемым другом Марка, который вел себя не слишком благородно в отношении его. И вчера тоже какой-то идиотский вечер.

«Ужинать с Луи… С какой стати? Я же знала, что он в тысячный раз будет рассказывать о своей несчастливой семейной жизни и изливать свои чувства. Говорит обо мне, как о святыне какой. Если уж за двадцать лет ему не удалось внушить мне ответное чувство, чему поможет еще один ужин? Не скрою, приятно слушать, когда превозносят твои добродетели, которые приписывают тебе не без основания. Все-таки лестно, когда в тебя безнадежно влюблены. Мальчишки подсмеиваются над этой любовью и уверяют, что я не могу с ней расстаться, как со старым плащом, о котором, по их выражению, вспоминают, „когда на сердце холодно“».

То, что сыновья так безжалостно издевались над их «романом» с Луи, ей было даже приятно, но если бы действительно кто-нибудь понравился ей, они тут же учуяли бы опасность и, позволь она себе всерьез пококетничать, бросились бы в атаку. Они вечно держались начеку.

«Им чужда великолепная отвлеченность Марка. В его глазах я существо неземное, над которым не властны ни соблазны легкости, ни вообще соблазны. И которое к тому же лишено всякой привлекательности для других. Если бы он застал меня в постели с мужчиной, он не усомнился бы, что раз я на это пошла, то из самых благородных побуждений. До чего же, в сущности, унижает такое доверие! Так и хочется им злоупотребить. „Чтобы посмотреть…“

Точно так же я веду себя в отношении сыновей. И безусловно, Марк совершенно справедливо доверяет мне, как я доверяю им.

Потому у нас в доме так тепло от любви, от нежности. Через две недели, а может, чуть попозже, вернется Марк. И вопреки всем моим философствованиям о свободе, о привычках и прочей дребедени все-таки ужасно приятно будет почувствовать с собой рядом в постели мужчину. Никак не привыкну спать одна».

От обеда, каждый получил то, чего ждал. Дельфина в весьма лестных выражениях хвалила здешнюю превосходную кухню. Сидела она на деревянном высоком табурете и высмеивала комфортабельные рестораны, рассчитанные специально на дельцов, ушедших на покой. Но когда она почувствовала боль в каждом позвонке, она решила, что спасти ее от страданий могут только танцы.

Часов в одиннадцать она, стараясь не обидеть своих мальчиков, выразила желание отправиться домой.

— И не думай, мы тебя сейчас еще в одно место сводим. В некое ночное заведение, больше ничего не скажу.

Давид подкрепил свою фразу соответствующей мимикой.

Ночное заведение и впрямь оказалось «фантастическим». На сей раз Дельфину усадили на диван, еле возвышавшийся над полом. Диван… в конце концов… но конечно… она «обожает» такие диваны.

Она промучилась еще час и лишь тогда проявила свою родительскую волю.

— Ну, дорогие, ухожу.

— Не можешь же ты одна уйти.

— Возьму такси.

— Тогда ладно, если ты действительно решила.

— До завтра, не возвращайтесь все-таки очень поздно.

Она сама понимала, что не нужно было добавлять последнее слово, но поди удержись.

— Ладно, мам, не волнуйся.

«Вечно одно и то же… как будто хоть на день, хоть на час можно перестать о них волноваться».

Даниэль тоже поднялся с места.

— Я с тобой поеду. Мне еще нужно записи разобрать.

С ним никогда ничего точно не знаешь. В конце концов, может, и действительно нужно. А может, он счел, что не по-джентльменски, даже непристойно отпустить мать домой одну.

На следующий день на набережную Флёр пришло письмо. Объяснение ничего, в сущности, не объясняющее: «Мне пора бы уезжать, работу кончил, но я хочу побыть здесь еще немного. Необходимо кое в чем разобраться. Не волнуйся».

«Разобраться!» В чем, в сущности, там разбираться? И эта коротенькая зловещая фразочка: «Не волнуйся». Именно от нее еще больше волнуешься. Ему бы следовало это знать.

Дельфина не сказала сыновьям о письме. Тяжело было скрывать от них хоть что-то. Но сначала она сама должна хорошенько подумать. Одна.

К концу дня она, тоже стараясь «разобраться», нашла лишь две причины, по которым откладывался отъезд и было написано такое нелепое письмо: или Марк заболел и действительно не желает ее беспокоить — чисто мужская выдумка — или его там удерживает какая-нибудь романтическая история. Дельфина никогда не придавала значения его случайным встречам под тропиками. Разве не был Марк идеальным мужем, отлично вписывающимся в схему жизни, начертанной самой Дельфиной? К чему же тогда доискиваться, допытываться? Домой он всегда возвращался таким, каким уехал, и нельзя было обнаружить в нем даже следов чужого влияния. Ни разу в жизни ни одной мелочи, заметив которую, спрашиваешь себя: «Кто мог ему такое сказать? Ведь раньше он думал иначе». Нет, ничего она не припомнила, сколько ни рылась в прошлом, даже в самом отдаленном. И гармония физической близости — всегда одинаковая — без всяких новшеств в ласках, которые могли бы свидетельствовать о новом опыте партнера: «Откуда он этому научился?..» Марк, неукоснительно соблюдающий распорядок дня… И вдруг сегодня впервые эта бомба.