Славная Мойка — священный Байкал - [4]

— А все-таки почему должны быть три дерева на краю овсов? — спрашиваю я. — Вот у нас в Вырице…

— Дмитрий! — говорит папа. — Взрослые о делах говорят…

— О чем? — спрашивает мама. — О делах?

Она в это время накрывает на стол. И нормально так спрашивает, будто плохо расслышала папины слова. Но все мужчины вдруг переглядываются, замолкают, а потом начинают около мамы кружиться.

— Какая вы, Танечка, сегодня красивая…

— Хотите, Танечка, мы вам посуду поможем носить?

— Танечка, а это правда, что вас ваши студенты боятся?

— Зачем это им меня бояться? — говорит мама.

А папа молчит. Потом, уже когда все уходят, а я лежу в кровати, я слышу — папа слегка смущенно, но волнуясь тоже, говорит маме:

— Понимаешь, дорогая, сафари дело очень серьезное, его надо со всех сторон обсудить…

— Понимаю, — говорит мама.

Я тоже понимаю. «Сафари» — это большая охота. У меня уже много таких слов накоплено. «Овсы», «жакан», «жевало», «экстрактор», «залабазить». «Залабазить» — это в лесу спрятать, чтобы потом найти снова. Можно консервы залабазить, можно байдарку под ветками залабазить, а может и медведь лабаз устроить, и если ты нашел медвежий лабаз, то надо прятаться самому и ждать.

— Понимаю, — говорит мама. — Сафари в Ленинградской области — это очень серьезно.

— Вот вы странный какой-то все же выбрали тон, Танечка, — говорит папа. Он иногда вдруг переходит с мамой на «вы». Я заметил, что мама после этого сразу же перестает с папой спорить и на следующий день ему что-нибудь покупает — носки какие-нибудь красивые или двадцать пятую курительную трубку, и говорит, что это в счет будущих именин. Папа у нас свои дни рождения не празднует, и мама наузнавала откуда-то, когда именины Александра — оказалось, что они то ли три, то ли пять раз в году. Папа сердится — говорит, что именины могут быть в году самое большее один раз, но трубок у него все прибавляется.

Как-то папа принес домой целый портфель бело-серенькой, как папиросная бумажка, ткани.

— Что это? — спросила мама.

— Это треть парашюта. Совершенно случайно достал.

— А для чего?

— Какие-нибудь можно будет штючки шить…

— Какие это «штючки»?

— Куртку, например.

— Куртку? — сказала мама. — Саша, ты немного болен. Ты как облако будешь в такой куртке. Ты еще из марли бы решил шить. Да еще какая-то скользкая. В руки брать не хочется! И ни линии, ни силуэта…

— Вот именно, — говорит папа, будто мама ему что-то подарила. — Вот именно! Именно, что никакого силуэта. А представляешь, если ее еще выкрасить! В зеленый с коричневым!

— Ну и будешь пятнами, как жаба.

— Послушай, Тань, — восхищенно говорит папа. — Поможешь, а?

— В чем?

— Ну, выкрасить под жабу?

— Тут и помогать не нужно, — говорит мама. — А что за нужда?

— Да так, — говорит папа. — Есть, в общем, одно дельце.

Мама подозрительно на него смотрит.

— Это для овсов, — говорю я. — Маскировка.

— Ишь какой! — страшно довольный говорит папа. — Соображать начинает!

Зима кончается. Я хожу каждый день в школу, хотя ходить хочется и не каждый день. Все последние дни семиклассники нас с Андрюшкой ловят в школе. Но Томашевская распространила слух, что мы — герои, защищали честь всего класса, и нам теперь уже полегче — чаще всего отбиваемся. Не всегда, правда. Воды за шиворот мне еще разок налили. Теперь уже целую кружку.

— По желобочку, — говорят, — по желобочку…

На большой перемене вылили, и домой я пришел еще не до конца досохший. Вечером мама на мое белье с подозрением посмотрела, но я ей не сказал всего, — сказал, что жарко было.

А у Томашевской все-таки каких-то винтиков в голове не хватает. Я сижу там на батарее, сохну, историю проматываю, вдруг она является.

— Ты, — говорю, — откуда тут?

— А я с тобой здесь посижу.

— Еще чего!

— Боишься, что задразнят? — говорит она. И гребенку вынимает.

— Хватит, — говорю, — передо мной трещать. Убери расческу!

— А хочешь их потрогать?

Совсем у нее завертон какой-то.

— Зачем это?

— Я, — говорит, — знаю, что хочешь. Ты только вид, Митенька, не делай!

— Какой вид?

— Ну, вот такой…

— Какой это «такой»?

— А вот такой это… Я же видела, как ты на Валю Стронкину смотришь!

Нашла с кем себя равнять! Валя Стронкина из восьмого — как киноартистка, которую в школьную форму переодели.

— Угадала? — говорит Нина.

— Что угадала-то?

— Вот то и угадала!

— А что это ты за мной следишь?

— Я? — даже расчесывать свои кудри перестала.

— Не я же, — говорю.

— Эх, ты! А я еще к тебе пришла.

Никто ее не просил этого делать. Батареи и без нее горячие.

— И ты мне больше ничего не скажешь? — говорит.

Будто я в кругосветное плавание ухожу и на прощание обязательно должен что-то ей сказать.

— Замечание тебе вкатят — вот что, — сказал я. — И ты будешь потом ныть, что это из-за меня…

— А из-за кого же? — говорит она и улыбается. — Конечно, из-за тебя, Митенька…

— Я тебе не Митенька, а Беляков…

— Эх ты, — говорит, — а я еще им помогала…

— Да какое отношение имеет то, что ты помогала?.. Ко всему этому!

— К чему?

— Ну, ко всему!

— К чему всему-то?

Вот поговори с ними, тронутыми!

— Ну, к волосам твоим, — говорю, — к Вале Стронкиной…

Я уж и не знал, чего она от меня хочет, знал только, что если нас здесь вдвоем застукают, это будет похуже, чем замечание в дневнике. А мне во что бы то ни стало надо было еще на батарее посидеть — а то я и в коридоре не мог появиться.