Славен город Полоцк - [81]
Слободы он не нашел. На ее месте простиралось пепелище, подобное тому, какое видел Трифон в Заполотском посаде, хотя никаких военных действий в этой стороне не происходило. От пепелища к реке снег был утоптан. Трифон пошел по следам, дошел до обширной майны.
У края майны спиной к Трифону стояли с непокрытыми головами трое мужчин, из них двое в форме ополченцев Ивана. Трифон подошел, узнал в третьем человеке Самуся, на подводе которого ехал в Полоцк. Лицо у детины заплакано, в глазах безумие и боль.
— Батя мой тут, — прошептал парень, не ожидая расспросов. — И други... десятки русаков-полочан... Спросили у царя правды против бояр, спросили свои уволоки земли... а получили...
Трифон снял шапку, потупил глаза в зеленовато-серую неподвижную воду.
— А где же люди со слободы? — спросил он тихо.
— Молодые за Двину пошли, — ответил Самусь. — Не стали крест целовать — в другого бога верят... А кто был немощен, не успел уйти...
Он умолк. Трифон понял.
Вот и нет кроткого Авром-Якова. Когда Трифон привел к нему Лукерью, старый еврей сказал ему: «Наши мудрецы давно открыли важную тайну, а именно: в святом писании не все писано святой рукой. В действительности в мире нет народов, избранных господом богом, в мире нет народов, проклятых господом богом. Все народы одинаковы, и кто, обуянный гордыней, мнит лишь себя достойным господа, тот недостоин зваться человеком».
Старый чудак! Он открыл то, что Трифон давно знал. Разве не жили в их лесной станице в братском единении сыны всех народов, населявших королевство, — белорусы, поляки, евреи, литовцы? Он тогда ничего не возразил Авром-Якову, не до того было, а теперь вот опоздал...
— Девка Лукерья тут была, она куда девалась? — снова спросил Трифон.
— На восток пошла... на Русь, — ответил Самусь и, обернувшись к городу, показал неведомо кому сжатый кулак. — А будьте вы прокляты, царевы слуги!..
— Будьте прокляты! — вслед за ним произнесли ополченцы. Трифон закусил дрогнувшие губы, сжал кулаки.
Его поразила ненужная жестокость царя. На миг ему показалось, что если сейчас нырнуть в полынью, авось еще удастся вытащить кого-нибудь живым...
— Куда теперь? — неожиданно резко спросил Трифон, обернувшись к ополченцам.
— По домам велено, — нерешительно ответил один. — А там боярин ждет. — Он вздрогнул, поежился, надел шапку. — Не знаем, куда и податься.
— И мне домой нельзя, — сказал второй ополченец. — А ты как думаешь?..
Трифон задумался. Нет, не останется он в Полоцке служить панам, хоть и принявшим православие. Не пойдет и на Москву служить царю. Не вернется и в свою станицу, где после всего тут пережитого уже будет тоскливо и тесно, да и стыдно малых лесных дел.
А пойдет он ныне на Днепр, за пороги, где на острове Хортице собирается сила вольная, непоклонная. Уж если мстить врагам- боярам, то так, чтобы с корнем выводить их.
...Широким Кривичанским шляхом, которым недавно в одиночку пробирался Трифон в Полоцк, уходило из Полоцка четверо детин. Шли на восход. У всех оружие в карманах, у всех ненависть в сердцах. Еще недавно они не знали друг друга, жили по разные стороны границы. Ныне стали побратимами.
Век семнадцатый. ЮРЬЕВ ДЕНЬ
Какая вера правильная — один бог ведает. Каждый люби свою страну, свой народ, свою веру.
Из „Xождения за три моря“ Афанасия Никитина
Судьи заняли свои места, стражники застыли за спинами обвиняемых. Торопливым и невыразительным скрипучим голосом, каким уже не одному преступнику-шляхтичу объявил о помиловании и не одну тысячу хлопов отправил на плаху, на кол и на виселицу, секретарь по-польски читал обвинительный акт:
«Всем вообще и каждому в отдельности, кому о том ведать надлежит, объявляем, что по повелению его Величества Сигизмунда Третьего, божьей милостью короля Польского, Великого князя Литовского, Русского, Прусского, Жемаитского, Мазовецкого, Инфлянтского... нижепоименованные гражане Полоцка и Витебска, совершившие насилие над епископом полоцким Иосафатом Кунцевичем...»
— Проклятый сам во всем виноват! — выкрикнул один из обвиняемых по-белорусски.
Председатель суда, старик в черной мантии, с безразличным и сонным лицом тронул колокольчик и тихо произнес, ни к кому не обращаясь:
— Разговаривать на простонародном языке в королевском суде не дозволено. Обвиняемые должны молчать, пока их не спрашивают.
И он сделал секретарю знак продолжать.
За отдельным столиком, между судьями и обвинителем, сидел пан Александр Корвин Гонсевский — Высокий королевский комиссар. Он назначил судей, дал им надлежащие инструкции и теперь следил за ходом процесса. Только одного он еще не решил: к какому наказанию прибегнуть. Но есть время подумать.
Пан Гонсевский поднял глаза на обвиняемых. Они сидели на четырех скамьях по пять человек на каждой. Среднее место на передней скамье занимал Петр Полочанин, главный обвиняемый.
Дела не раз приводили к пану Гонсевскому этого горбатого седого булочника с тихим голосом и постоянно смеющимися глазами. Даже когда пан отклонял просьбы булочника или оскорблял его, глаза старика продолжали смеяться, будто он верил, что в действительности пан другой, добрый, и только обстоятельства вынуждают его быть черствым. Ни разу пан не видел на лице старика тени недовольства или обиды. К тому же Полочанин очень хил, и трудно поверить, что он принимал участие в насилии или хотя бы призывал к нему. Если кто-нибудь из преступников и заслуживает снисхождения, то именно этот булочник. Больше двух лет каторги он все равно не выдержит, умрет, и незачем правосудию упускать случай показать свое милосердие.
