Славен город Полоцк - [105]

— Поклониться им до земли не надо ли? — вырвалось у него, когда председатель, виленский генерал-губернатор Назимов, закончил свое сообщение.

— Его величество точно изложили свои мысли, и наш долг — обдумать, как способнее претворить их в жизнь, — сухо ответил Назимов. — Вы же, господин... э... э...

— Ратиборов, — поспешил подсказать Иван Матвеевич.

— Вы же, господин Ратиборов, изволите неуместно фрондировать. От великого христианского человеколюбия своего, коим он войдет в историю, государь император наш призывает нас добровольно даровать свободу нашим младшим братьям. Кто пожелает не откликнуться?.. К тому же позволю себе напомнить уважаемому собранию, — и Назимов отвел неодобрительный взгляд от Ивана Матвеевича, — что если станем медлить, то можем и неприятностей дождаться. Ведомо ли всем господам, что за одно десятилетие по империи зарезано было свыше ста пятидесяти помещиков и их управляющих?

Иван Матвеевич раздраженно дернул головой. В гибели помещиков он считал виновными их самих — их слабость, их попустительство. Кто из крепостных Ивана Матвеевича посмел бы поднять руку на него? Это невероятно!

— А разве забылась уже прискорбная история с «бешеной парой», — продолжал Назимов, — когда два неистовых дворовых — Григорий Антонов и Афанасий Дементьев — недалеко от вас, в Могилевской губернии, за несколько дней убили и тяжело ранили четырнадцать помещиков в разных имениях одного уезда? Разве могли бы два разбойника без содействия со стороны совершить подобное злодеяние? Убивали несчастных помещиков на глазах у их дворни, и хотя бы один крепостной поднял руку в защиту своего господина. Страхом, видите ли, объяты были, оцепенели... И этого, надеюсь, тоже не запамятовали: как тысячи крестьян вашей же Витебской губернии десять лет тому пошли пешком в Петербург жаловаться на вас, господа, и требовать себе свободы. Да так требовали, что понадобилось войско образумлять их. Они и солдат не испугались. Четыре тысячи пришлось сечь розгами, сотню судить полевым судом... Так разве они после того унялись? Нет уж, господа, Секретный комитет по крестьянскому делу правильно рассудил: не утихнет мужик, пока воли не увидит, да еще утихнет ли...

Перед глазами Ивана Матвеевича стояли плавные жесты генерал-губернатора, коими он сопровождал свои слова о восставших крестьянах, будто брал на руки нечто тяжелое, что с трудом удерживал. Казалось бы, действительно, против его доводов нечего возразить. И все же Иван Матвеевич рискнул попросить себе внимания. Он видел, что все сидящие рядом были, как и он, недовольны, ошеломлены. Это придало смелости Ивану Матвеевичу, он говорил как бы от имени всех.

Он уже не помнил, сильно ли волновался или не очень, но что волновался, — несомненно: оставил на столе скомканный носовой платок, забыл, кажется, поклониться, кажется, не извинился, когда, пробираясь на место, наступил кому-то на ногу. Он не мог вспомнить и всех своих слов. Но смысл своей речи знал хорошо — она как бы стихийно вырвалась у него, питаясь той самой болью, которая терзала его с первой минуты пребывания здесь.

Что станет с несчастным помещиком, спрашивал он, если у него отнимут крестьян? Кто будет обрабатывать его землю, кто будет пасти его скот, кто будет чистить его пруды? Где он возьмет свежую рыбу к обеду, где возьмет пеньку и лен, где возьмет зерно, чтобы горожан кормить и вино курить? Не наступит ли хаос в державе, голод в городах, запустение казны государевой? Взять, к примеру, лично его, Ивана Матвеевича, хозяйство. У него на 3 800 десятин имеется всего 140 душ. Он еле-еле сводит концы с концами. Если теперь он отпустит своих сто сорок душ да отдаст им пусть 800 десятин, значит, оставшиеся три тысячи пойдут под облоги? Где же государева выгода в сей несчастливой перемене?

— Учитесь у своего соседа хозяйничать, у купца Силантьева, — перебил его Назимов. — Всю губернию кирпичом снабжает, день ото дня богатеет. А много ли у него крепостных душ?

— Кирпич не хлеб, — возразил Иван Матвеевич и вернулся к нити своих рассуждений. Не сумеют крестьяне сами о себе позаботиться. Разве не тщатся они где только возможно уклониться от работы, оставить поле невспаханным, ниву несжатой, копну необмолоченной, зерно непровеянным? Сними с крестьянина отеческий господский надзор, и он, как неразумное дитя, станет питаться одной травой, ходить в лубе да шкурах. Кто был пахарем, станет огородником, кто имел усадьбу, станет бобылем, кутником, кто уже был огородником, тот пойдет в батраки. Не допустим же нашего младшего и неразумного брата до разорения, не лишим его нашей просвещенной опеки.

Кажется, именно при этих словах Иван Матвеевич прослезился и должен был извлечь из кармана платок.

Он еще продолжал говорить о том, что и без того уже много помещиков разорилось, утратило свою сословную честь и многие бывшие дворяне служат ныне управляющими в имениях, на мелких казенных должностях и даже, срам сказать, ходят в лекарях да учителишках. В конце концов Иван Матвеевич разволновался настолько, что вынужден был умолкнуть, не договорив. Его речь произвела сильное впечатление, ему даже, кажется, немного похлопали в ладоши.