Славен город Полоцк - [103]
На всю жизнь запомнился тот далекий день, когда отец кончил этот дом. Помнился запах сосновой стружки, потрескивание стен от осадки. Покойный отец перенес полный горшок тлеющих углей из очага старого жилья в новый, раздул в нем огонь, и вся семья стояла вокруг, радуясь и веря, что огонь в очаге — покровитель семьи. Веселое пламя — это обещание скупого мужицкого счастья: хлеба до весенней травы, скотины с приплодцем...
Всем в доме было тогда сказано, что гасить огонь в очаге — великое горе накликать. Софрон может утверждать, что все годы, что этот дом стоит, никто не осквернил таким поступком очага. И ни разу никто в семье не одалживал никому огня из очага, чтобы вместе с огнем не ушло из дому благополучие. Если у соседей, случалось, иссякал огонь, Софрон сам отправлялся к ним с кремнем и трутом, высекал им новый огонь и помогал раздуть его, но ни разу не одалживал огонь из очага.
А достаток не только не приходил, но ушли последние крохи его. Уже сменилось одно поколение в этом доме, скоро, видно, уйдет и второе, а третье долго ли проживет — неизвестно. Уже давно побурел дом, потрескивает теперь не в сухую погоду, а в ветреную, и пламя лучины, случается, гаснет даже при плотно закрытой двери...
Вдруг какая-то тень метнулась по стене и из-за печки вышел человек. Не сразу узнал Софрон своего побратима, но Гришка мгновенно узнал его, метнулся навстречу.
— Дядя солдат! Ты пришел за нами?.. Забери нас отсюда, всех забери!
Он повис на шее Демьяна, не разжимая своих рук, как тогда, в день первой встречи.
— Не солдат я боле, — сказал Демьян, лаская своего маленького друга. — Солдат — царев слуга, а я никому больше не холоп, нет! — Держа Гришку на руках, он выпрямился, гордо поднял голову. — Вольный человек я русский, — тихо повторил он слова, сказанные сегодня Евдокии. — Никому больше в руки не дамся. Или права людские добуду, или голову сложу.
Тень Демьяна падала на стену, не умещаясь на ней, и, слушая слова своего названного брата, Софрон думал, что этот добрый великан принес в его дом какую-то надежду. И он спросил:
— А царь что скажет?
— Иной царь нужен на Руси — злой на помещиков, добрый к мужику... Сказывали люди, на реке на Яике объявился некий казак, Пугачев Емеля. Землю и свободу всем крестьянам сулит, если его царем поставят.
— Кто ж его царем поставит?
— Мы и поставим, люди... А больше никто нам не поможет. Нужен мужицкий царь на Руси, — повторил Демьян упрямо.
— Что никто не поможет, верно, — согласился Софрон. — Но ведь были уже Разин, Болотников.
— Не все тогда разом поднимались мужики. Многие годами выжидали, да так и не встали. Вот и не хватило сил... Теперь силы прибавилось — одна у нас ныне доля: у мужика рязанского и мужика полоцкого, одна и дорога. Вместе уж, видать, до конца ее пройти... Не может быть, чтобы не одолели панов. Тысячу лет они на нашей шее сидят — довольно! Камень какой ни крепкий бывает, а если огнем его пронять, тоже трескается. Или мало на Руси огня?
Все это было так неожиданно — и появление Демьяна, и его рассказ.
Бывший солдат умолк, Софрон задумался.
— Стар я казаковать, — наконец проговорил он со вздохом, — ушло здоровье на панщине. Пошли господь твоему Емельяну удачу!
— Он и твой Емельян, — сурово поправил Демьян. — Не зову тебя с собой, знаю, что воевать ты не гож. Так служи нам словом — тебе тут поверят. Потихоньку наставляй надежных людей, как велит Пугачев с панами рассчитываться: стога их, амбары и клети жечь, панов бить да на Яик уходить. А первых охочих я сам туда поведу, ты только собери их.
Гриша давно уснул на коленях Демьяна, а остальные еще долго советовались, что можно тут сделать в помощь Пугачеву, прикидывали, кто из местных крепостных без долгих уговоров согласится уходить с Демьяном.
Тревожное время пришло в Полоцк вместе с солдатами Москвы, сулящее и великую радость, и великую скорбь. Что-то оно принесет?
Век девятнадцатый. ТИХИЙ ГОРОДОК
Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение.
А. Н. Радищев
Арсений проснулся от холода. Все четыре двери длинного сарая закрывались неплотно, сквозь стены дуло, кое-где и крыша светилась. Он выгреб из-за ворота колючую ость, примял сено под боком, поправил на ногах овчинный тулуп. Но сон уже отлетел.
Вспомнилась Малашка.
«— Возьми меня отсюда, Арсен, — протянула она к нему руки, когда он уезжал. — Мне тут очень плохо.
— Чем плохо?
— Барин всегда кричит, ногами топает, — со вздохом взрослого ответила девочка. — Аж слюна на губах кипит... И глаза красные, как у бугая, — шепотом добавила она.
— Ну ничего, я ведь скоро вернусь.
Она схватила его за руку и, когда он нагнулся, торопливо зашептала:
— А ты далеко везешь его?.. Так оставь его там... насовсем. Будем без барина жить».
Знала ли она, что барин убил ее мать? За то, что не так погладила барину рубашку, была мать Малашки, тому уже три года, сечена розгами и кинута в погреб. Оттуда ее вынесли мертвой. Домашний лекарь помещика, едва глянув на посиневшее лицо, сразу определил, что женщина умерла от дурного нрава — сама себя злостью доняла... Арсений был одинок и сколько позволяло ему время присматривал за девочкой.
