Впрочем, Кэтрин влюблена в него по уши и едва ли будет склонна слушать новые разоблачения. Он позаботился рассказать ей о том потоке клеветы, что постоянно преследовал его в обществе, и теперь Кэтрин все услышанное обязательно спишет на оговоры. Девица она пустоголовая. Грэхем же и Хилтон — да, это соперники, но, насколько Марвилл знал, женитьбой ни один из них пока не озабочен. И, тем не менее, — тянуть с оглашением нельзя.
— Я думаю, дорогая, в конце недели мы можем объявить о помолвке, как ты полагаешь?
Мисс Монмаут восхищённо вздохнула — именно этих слов она и ждала. Она кивнула, скромно опустив глаза.
Где-то неподалёку вдруг резко трижды хрипло прокричала какая-то птица. Кэт вздрогнула, а Эдвард Марвилл удивлённо вгляделся в сумеречный прогал парковой аллеи.
— Что это было, Кэтрин?
— Не знаю, мне показалось, ворона.
Марвилл нахмурился и покачал головой.
— Это не ворона. Вороны никогда не кричат в сумерках, только на рассвете. Странно.
Грай повторился — отчётливый, троекратный, размеренный, таящий в себе что-то гнетущее и словно издевательское, потом неизвестная птица, взмахнув тёмными крыльями, вылетела прямо на них, заставив пару испуганно отшатнуться, и взмыв в ночное небо, растаяла в нём.
Мисс Монмаут помрачнела.
— Ненавижу этот замок, просто ненавижу, — тихо, почти безотчётно пробормотала она, — как только огласим помолвку, поскорее поженимся и уедем в Лондон. Снимем дом на Сен-Джеймс-стрит и никогда сюда не вернёмся.
Марвилл с удивлением взглянул на Кэт: голос её звучал совсем низко, она явно была не в себе.
— Ты не любишь Блэкмор Холл?
— Ненавижу, — повторила Кэтрин, — просто ненавижу. Он ужасен. Тут полно призраков, появляются привидения, на стенах то и дело проступают какие-то следы, двери со скрипом открываются, потом слышны шаги в пустых залах, кто-то среди ночи не то поёт, не то воет — всё это ужасно. Я не могу тут жить.
Марвилл ничего не ответил, лишь покачал головой: экзальтированные девицы в Лондоне, начитавшиеся модных готических романов нелепой миссис Радклиф, что и говорить, везде видели ужасы. Ему самому дом Корбина ужасным вовсе не показался. Весьма недурное поместье. Конечно, несколько великовато, но если взяться с умом и деньгами за ремонт, можно сделать из него просто конфетку.
Глава 3. Леди Хильда, герцогиня Хантингтон
Настоящая красота не та, которой любуешься с удовольствием, но та, на которую смотреть так же трудно, как на солнце.
Этьен Рей
Монтгомери лёг рано, почти сразу после ужина, изрядно обессилев с дороги, и проспал без малого до одиннадцати, забыв попросить Джекобса разбудить его. Вставал он теперь нелегко и по утрам чувствовал себя неважно, потому и был благодарен Корбину, отдавшему приказание принести завтрак ему в комнаты. Милорд хотел было послать найти Генри, чтобы поговорить, но махнул рукой — успеется.
Как оказалось, Корбин всё утро был в разъездах и вернулся только к обеду, во время которого старый герцог заметил, что мисс Монмаут сияет, а мисс Сэмпл, напротив, неразговорчива и мрачна.
Сразу после обеда у парадного послышался стук копыт ещё двух экипажей. Монтгомери выглянул в окно. Так и есть. Приехали два молодых светских льва, Перси Грэхем, граф Нортумберленд, приятный брюнет, живое остроумие и талант рассказчика которого неизменно делали его душой любого общества, и Арчибальд Хилтон, стройный красивый блондин, о котором говорили, что он продал душу чёрту: настолько велико было его везение за карточным столом. Считалось, что удачливым картёжникам не везёт в любви, но эта истина не оправдывалась на Хилтоне: тридцатилетний бонвиван был баловнем дам, и слухами о его любовных похождениях полнились светские гостиные.
Монтгомери спустился по парадной лестнице, но остался за колонной у входа, не желая попадаться на глаза Грэхему и Хилтону.
— Интересно взглянуть на эту вдову Хантингтона, — услышал он Хилтона, — сэр Реджинальд видел её в церкви и назвал красавицей, а он последние годы ни одну прелестницу в обществе не находил даже хорошенькой.
В ответе Перси Грэхема сквозила нескрываемая ирония.
— Её светлость никогда не мелькала в Лондоне, к тому же, говорят, носила по мужу строгий траур. С учётом, что супруг годился ей даже не в отцы, а в деды, такое неукоснительное соблюдение приличий граничит с фарисейством, Хилтон. И кому как не тебе, Арчи, знать, что истинная красавица никогда не будет прятать лицо под вуалью. Полагаю, сэра Реджинальда обманул коварный свет церковных витражей.
— А ты сам её видел? — лениво поинтересовался Хилтон.
— Да, с герцогиней Бервик в храме, фигура у неё и впрямь хороша, но она ни на минуту не поднимала вуали. Я, сам понимаешь, не мог приволокнуться за ней при Летиции, но заметил, что молодая вдовушка предпочитала разыгрывать несокрушимый оплот добродетели. Правда, у неё недурные глаза, они светились даже через густую вуаль. Но обо всём прочем судить не могу.
— А что говорит о ней Летти? — Хилтон знал, как впрочем, и весьма многие в свете, что Летиция Бервик — любовница Грэхема.
— Летти? Ну, о ком она когда-нибудь хорошо сказала?
— Неужели эта Хантингтон добродетельна, как Лукреция? Это будет скучно. Ничто так не скучно, как добродетель, — Хилтон перехватил трость и вздохнул.
