Сладкий воздух - [6]

- Да-а-а! - с пониманием сказал Гриша. - На гуталине всамделе не заработаешь, тем более, как вы сказали, инвалид. Я всегда говорил - только кимоно!

- А как мы продавали кимоно у Мани! Пусть Яков Нусимович послушает, зашевелился на траве Аркаша.

- У толстой Мани с семью девочками? - обрадовалась Рая. - Старый хрен, или вы держите руку, где сначала, или вынимаете раз и навсегда! прикрикнула она на старика. - Так эти семь девочек только и мечтают стать семью девочками! А Маня считалась бы восьмой. Она, дура, рассказала им про херсонскую бордель, и теперь дочки умоляют, чтобы Маня открыла из них такое же. Они правы - старшей уже двадцать шесть, а младшей - двадцать, и в самой миниатюрной - шесть пудов, как во мне. Толстая Маня им говорит: "А что вы думаете - я бы не открыла? Но вы же, - говорит, - видите, что получается: патефон у нас есть и хорошие иголки к нему тоже есть, и пластинки Эпельбаума. Комната шикарная - пускай одна, но четырнадцать метров. Красный фонарь откупим у фотографа Эпеля, что при Кузнецком. Вы, кроме Гиты, чтоб не сглазить, с цыцями; жен-ское у всех не по выходным и по очереди; что, я бы вас не сделала девочками в краснофлотских костюмчиках? Но есть одно "но" мужчины и женщины у нас, не сглазить бы, равны, и получается, что вы получаетесь, как публичный дом из мужчин. Тьфу! Кто-кто, а я, чтобы я так была здорова, в своем заведении этого паскудства не допущу..." Как они все закричат! Как заплачут! Я один раз прихожу, а у них, извиняюсь, как всегда, воняет тухлой рыбой, и все как одна сидят за столом без бусхалтеров, потому что лепят вареники. Я не мужчина, но я очень довольная, что это видела. За столом были только женские груди, и у всех, кроме Гиты, восьмая грудь! Четырнадцать штук лежали и висели, и я знаю что еще? - хрюкали, как подсвинки, кладем сюда и материнские, Манины. И все лепили вареники...

- Восьмыми номерами?

- Дурак! Пальцами! Но цыци у них тоже были в муке, как будто кушали тесто. "Вы делаете вареники с рыбой?" - спрашиваю я. "С какой рыбой? С прошлогодней картошкой". "Зачем же вы даете завонять рыбе? Разве можно в такое время, чтобы протухало?" "Где вы видите рыбу? - говорят они. - Мы не имели ее много месяцев! А если вам не нравится, как пахнет, можете понюхать свое, но лучше принесите  к и м о н э, которые вы обещали, потому что равноправие - это чудо, но мы все еще не теряем надежды..."

- Вот! - ввязался Гриша. - Мы с Аркашей понесли. Симкин был при американских подарках, и как раз шли эшелоны с кимоно. Америка решила, что, когда она откроет второй фронт, наши люди должны быть прилично одеты. Я уже месяц как вернулся с одной рукой, и Симкин сказал: "Хочешь - продавай кимоно". Помнишь, Рая, я принес? Это же был шелк и вишневые птицы, и желтый бамбук, и там, где у тебя энские высоты, две Фудзиямы...

- А что? У нее - да - Фудзиямы! - польстил Рае, меняя под комплимент руку, старик Яша.

- И мы пришли к Мане, а по дороге договорились, чтобы поясами торговать отдельно, потому что это целые отрезы на платье. Они хором: "Где же капоты?" Мы говорим: "Вот, но без поясов, и примерка японская - на голом теле!" Об этом мы тоже договорились по дороге. Они - все семь сразу - полезли за занавеску и там пихались и мычали, как коровы. А потом вышли, как жили-были три японки. "Цыпы!" - ахаю я. "Цыпы-дрипы!" - ахает Аркаша. "Цыпы-дрипы-лампомпони! - говорим мы с Аркашей. - Что вы обхватились, как в телогрейках на трудфронте? В кимоно же главное - рукав. А ну сделайте, чтобы люди видели рукав!" И они разложили руки...

На траве, как дитя, засмеялся Аркаша.

- Ой, у них получился рукав!

Аркаша заливался полезным смехом.

- А у нас получилось, что все Манины дочки распахнулись безо всего. Ты, Рая, говоришь, груди...

- Я кричу: "Такие папахи не держат под прилавком, если вы уже не в панталонах!" - заходился на траве счастливый Аркаша.

- А я говорю: "Неужели это не шестимесячная завивка?" И тогда у него закрутилась голова. Эта дурочка, Гита, которая училась на медсестру, надела кимоно задом наперед, и у нее не распахнулось. А когда она увидела, что сестры стоят и имеют радость, а у нее, как у медсестры, спереди закрыто, она повернулась спиной и мы увидели такое, что Аркаша сразу сомлел...

- Я сомлел?! Я сомлел, потому что у меня  б о л е з е н ь, а она перекрутилась...

- От них можно лопнуть! - в упоении заходилась Рая. - Я иду переложиться.

Вернувшись, она сказала: "Этот сахарин повредил мне как женщине!" - но никто ее слов не услышал, потому что сказано было тихо, тревожно и грустно, к тому же Яков Нусимович с Гришей слушали Аркашу, который запальчиво убеждал ухмылявшегося старика:

- Кимоно! Ха! Кимоно там у любого! Да когда туда приехал Михоэлс, все пять тысяч, которые пришли на него смотреть, ложили за вход ручные часы с браслеткой. На карманные он плевать хотел. Их потом несли целыми корзинами в фонд обороны. Мне Зуля с Седьмого проезда рассказывал. Пять тысяч пар! И все - Лонжин!

- Вранье! - спокойно сказал Яша.

- Чтоб я так был здоров!

- Здоров ты не будешь. Если человек верит в такую липу, он уже больной. Часов с камнями там было самое большее две пары - у Михоэлса и у того, который с ним полагался. У остальных - или штамповка, или - это уже в лучшем случае! - цилиндр. Что, я не знаю американцев?! Это же понтярщики почище тебя!.. Скоренько! - вдруг зашептал он. - Мусор! - быстро и тихо забеспокоился он. - Мы сидим и играем в карты! Но больного надо успокоить!.. - И, достав из жилетки карты, стал быстро тасовать их перед глазами отдыхавшего на траве Аркаши. При этом шухарной старик, глядя бедняге в лицо, запел с разными коленцами: