Сладкий перец, горький мед - [43]

Но в душе она чувствовала не ту любовь, явно не ту. Имея на самом деле родного по крови брата, брата почему-то ощущала не в Сергее, а в Лёшке. Да, он дорог был ей именно как брат и друг, но не мужчина. Наверное, Серегины слова о том, что спокойно пройдет мимо, когда ее будут насиловать или даже убивать, слишком глубоко запали в память, отравив душу неуверенностью, лишив надежды на братскую защиту. А терпеливый Лешка все эти годы подспудно дарил ей ощущение безопасности. Именно оттуда росла ее любовь, из благодарности за надежность, а никак не из женской привязанности к мужчине. Да, именно из благодарности! Правда, с ее стороны нелогично было дарить себя в физическом плане тому, кого любила лишь, как брата. Но ведь все-таки любила! И ласки его были так приятны, и так непреодолимо захотелось подарить ему то, о чем он давно мечтал. Но не в ущерб себе — ведь и сама давно хотела того же. Ой, как все сложно! "Лёшка, милый, родной, да я же не смогу стать тебе хорошей женой! Я же всю жизнь буду пить из тебя кровь, я никогда не прощу тебе твоего незаконного рождения, из-за которого ты и получился такой неполноценный. Мне же всегда придется скрывать тебя от своих знакомых и страшно стыдиться за тебя, если кто-то узнает, что ты — мой муж. Как же объяснить тебе все это, чтобы не обидеть тебя? Ведь я так не хочу делать тебе больно!!!"

Не хотела, а сделала. Патыч обиделся и ушел, не попрощавшись. И теперь рядом с Таней остался только надоевший до оскомины Дрибница. Ей, познавшей уже сладость запретного плода, чрезвычайно противны были Вовкины неумелые, царапающе-болезненные прикосновения, омерзительные поцелуи. Он весь был какой-то неотесанный, мужланистый. Сначала Таню удивляло то, как может внешне очень даже симпатичный парень, казалось бы от природы наделенный недюжинными физическими способностями, быть столь неловким, попросту неуклюжим наедине с девушкой. Позже, прочувствовав на себе всю его грубую ласку, она просто перестала замечать его внешнюю привлекательность. И хотя он оказался действительно весьма одаренным физическими данными, но, увы — совсем не теми, которые так необходимы каждой женщине. Да, он с легкость поднимал Таню на руки, мог запросто пробежать стометровку, держа ее высоко над собой, как знамя, но нужны ли ей были такие спортивные достижения, если он не мог ее элементарно поцеловать, чтобы она уж не то чтобы получила от поцелуя удовольствие, а хотя бы не чувствовала при этом невероятного отвращения!

Ирония судьбы, но рядом с Таней все время был тот, кто меньше всех был ей нужен. Вернее, совсем не нужен. И она уже не скрывала, как он ей неприятен, она откровенно хамила, когда он в очередной раз назойливо умолял ее о встрече. При виде его она испытывала физические приступы тошноты, но деться от него было решительно некуда: во-первых, к великому Таниному сожалению, защитив диплом радиоэлектроника, Дрибница немедленно поступил в тот же политехнический уже на юридический факультет, благо, теперь экономику, менеджмент и юридические науки преподавал каждый уважающий себя институт, не забыв предварительно переименоваться в университет. Поступил не на дневное отделение, не на заочное, а на какой-то странный симбиоз двух форм обучения — очно-заочное. И теперь чуть не каждый божий день по-прежнему не давал Тане проходу в институте. А если вдруг дела не позволяли ему увидеться с ней днем, то появлялось и во-вторых: вечером он непременно ожидал ее на скамеечке около подъезда. Ни дождь, ни снег не были ему преградой — он прекрасно знал, что в любую погоду Таня поведет на прогулку своего трехкилограммового зверя. А уж там-то он ее просто так не отпустит…

Однажды после очередной такой прогулки, затянувшейся далеко за полночь, заждавшийся отец открыл Татьяне глаза:

— Не хотел тебе говорить, но пора, детка, прекращать ваши с Вовкой встречи. Любка беременна, так что остановись, пока не поздно. Не разбивай семью, не бери грех на душу.

Такая новость вовсе не расстроила Татьяну:

— Ой, пап, если б ты знал, как он мне надоел! Ведь сил уже нет. И слов не понимает. Ты думаешь, он мне хоть чуточку нравится? Да меня тошнит от него! Просто здоровый, кабан, загребет ручищами и не пускает. Я ему говорю-говорю, а он не верит… Папка, что мне с ним делать? Он такой противный…

— Ну так скажи! Выгони его! — Владимир Алексеевич был удивлен и возмущен беспомощностью дочери. Но ее слова насчет "тошнит от него" бальзамом легли на отцовское сердце, разрывавшееся от несчастной дочкиной любви. А оказывается, она совсем не от любви страдает.

— Да говорю же! С самой свадьбы говорю! А он не верит, думает, это я из скромности придуриваюсь. Я с Тимошкой выйду погулять, а потом уйти от него не могу. Он же здоровый бугай, не пускает. И трогать не трогает, смотрит только влюбленными глазами и бубнит без конца: "Что ты наделала" да "Что я наделал". Надоел до чертиков…

Отец, довольный, что "бугай только смотрит, но не трогает", потрепал любимую дочку по волосам:

— Иди спать, детка, поздно уже. Что-нибудь придумаем…

Что уж там придумал отец, Таня не знала. Только появлялся теперь Дрибница значительно реже. В институте, правда, надоедал по-прежнему, но там море народу, а при людях он старался держать себя в руках и приставал сугубо морально. Часто звонил по телефону, но старался выбирать время, когда Таня была дома одна. В один из таких вечеров, измученная получасовым беспредметным разговором, она напрочь позабыла о правилах хорошего тона, взбешенная, наконец-то, его неуемной липучестью и безграничной нудностью: