Сквозь время - [28]

Ей помнится птиц пролетавших клекот

и первый в их жизни весенний день.

И вечер…

Кочуют зеленые звезды!..

Мне надо всего лишь одну звезду,

мне надо немного для легких воздуха,

я снова на берег реки пойду

(где снова — весна, что меня встречала,

а я не могу ее не встречать),

чтоб песня любимая зазвучала,

чтоб встала любимая у плеча.

И я подойду к ней, и я увижу

в глазах любимой — ее, весну.

Мне станет роднее,

мне станет ближе

все то, к чему я рукой прикоснусь.

И к небу потянутся гибкие ветки,

по облакам недоступным грустя,

мы жажду весеннего роста заметим,

то видеть нелюбящие не хотят.

Но я пройти не посмею мимо, —

как можно весне нам теперь изменять!

Я рад, что дыханье моей любимой

точно такое же, как у меня.

Я рад мотыльку, что над нами кружится,

движенью листа, что слегка дрожит…

Нам кажется морем широкая лужица,

нам кажется песней весеннею — жизнь.

Пора!

Мы уходим домой, качаясь,

и нас не клонит ничто ко сну.

И только сомненье берет вначале,

кто полночью этой кого встречает:

весна нас иль мы весну?!.

1938

Мир

Он такой,

Что не опишешь сразу,

Потому что сразу не поймешь!

Дождь идет…

Мы говорим: ни разу

Не был этим летом сильный дождь.

Стоит только далям озариться —

Вспоминаем

Молодость свою.

Утром

Заиграют шумно птицы…

Говорим: по-новому поют.

Всё:

Мои поля.

Долины, чащи.

Солнца небывалые лучи —

Это мир,

Зеленый и журчащий,

Пахнущий цветами и речистый.

Он живет

В листве густых акаций,

В птичьем свисте,

В говоре ручья.

Только нам

Нельзя в нем забываться

Так,

Чтоб ничего не различать.

……………

Стоит жить на славу

И трудиться,

Чтоб цвела земля во всей красе,

Чтобы жизнь цвела,

Гудела лавой,

Старое сметая на пути.

Ну а что касается до славы —

Слава не замедлит к нам прийти.

1939

Письмо Н. Отрады с фронта товарищам

Михаил Луконин Незабываемый друг

Есть у меня такие друзья, которые всегда и навсегда со мной: это друзья по оружию, по биографии, по надеждам. В литературу мы приходили поколением, опоздавшим к боям в Октябре. Мы жаждали боя за родину, и было предчувствие этого боя. За большую победу отдали жизни Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Коля Майоров — двадцатидвухлетние и красивые, талантливые, надежда поэзии.

Мы съехались со всех концов страны в Литературный институт имени Горького. Сергей Смирнов из Рыбинска, Яшин из Вологды, Кульчицкий из Харькова, Михаил Львов с Урала, Майоров из Иванова, Платон Воронько из Киева. Потом из другого института перешли Наровчатов, Слуцкий, Самойлов.

Осенью 1939 года я привез из Волгограда Николая Отраду. Ходил с нами добрый и большой Арон Копштейн. Коридоры гудели от стихов, стихи звучали в пригородных вагонах, когда мы возвращались в общежитие.

Мы бушевали на семинарах Луговского, Сельвинского, Асеева и Кирсанова, сами уже выступали на вечерах и уже затевали принципиальные битвы между собой. Это была пора опытов, исканий, мятущаяся пора нашего студенчества, пора неудержимого писания и любви.

* * *

Коля Отрада только-только начинал находить себя в поэзии, осталось очень немногое из его начинаний. На фронт мы ушли прямо из общежития, и те, кто вернулся, не нашли уже ничего из своих рукописей. Этой зимой я задумался над тем, что бы Коля Отрада написал сейчас, что бы он сейчас сказал людям?!

В стихотворении «Коле Отраде», написанном в 1940 году, у меня есть строки —

А если бы в марте

   тогда

     мы поменялись местами,

Он сейчас

   обо мне написал бы

     вот это.

Сейчас мне захотелось представить стихи Отрады о родине, о войне, стихи, обращенные к молодежи. Захотелось написать книгу «Стихи Николая Отрады».

Я вспоминаю его.

Зеленоватые зоркие глаза. Продолговатое лицо, крепкая шея, крупные руки — все в веснушках. И светло-рыжий чуб над высоким лбом. Прямые широкие плечи этого высокого подростка внушали доверие, обнадеживали товарищей. Сойдясь с ним в шестом классе, мы действительно никого не боялись в неуемной неразберихе враждующих мальчишеских улиц строящегося поселка Тракторного.

Мы, оба деревенские, заняли последнюю парту в новой школе. Спинами прижимались к горячей батарее, разувались и незаметно сушили дырявые башмаки и мокрые чулки. Дел хватало. К первому уроку мы приносили каждый свое новое стихотворение, обменивались и читали. Сблизило еще и то, что в его семье работал один отец, а их было пятеро, а у нас, четверых, работала одна мать. Завод, Волга, школа — вот наш мир. Мы, деревенские души, часто уходили за бугор реки Мечетки, читали Багрицкого, Корнилова, П. Васильева, Сельвинского, ахали над юным Смеляковым.

Из класса в класс, от лета к лету. Летом 1933 года, приехав с пионерлагерем в незнакомую донскую станицу, в тот же вечер залезли в сад, выходящий на площадь. Поймал нас старший вожатый; наутро мы понуро стояли на линейке и выслушивали приговор: отправить в город. С крыльца дома, к которому примыкал сад, сошел высокий старик в белой блузе, приставил ладонь к бровям и подошел к линейке. «Пионеры? Здравствуйте! Что делаете?» Вожатые подтянулись и почтительно приветствовали старика, начальник лагеря покраснел и растерянно доложил: «Вот они залезли к вам в сад. Отправляем в город…»

Старик засмеялся и махнул рукой. «Я сам их накажу. В город отправлять не надо. Идите за мной».