Сквозь время - [25]

* * *

В книге Майорова, которая вышла год назад, и в этом сборнике собраны почти все известные мне стихи Коли — последних трех-четырех лет его жизни. Почти все, но не все.

Я хорошо помню стихи о деревенской гулянке, со строкой:

Я сам любил ходить в такие игры.

Может быть, когда-нибудь вспомнятся, приснятся другие стихи, другие строки, а может быть, и не вспомнятся. Мы, наверное, слушали в те годы друг друга не очень внимательно. Все написанное и читанное казалось присказкой. «А сказка будет впереди». Главное еще напишется. У иных так и случилось. А у иных вместо сказки впереди была смерть.

* * *

Я перечитываю стихи Майорова тридцать девятого, сорокового, сорок первого годов. Многое вспоминаю, со многим встречаюсь впервые и думаю, что нет, это уже не присказка.

Мы никогда не прочтем того, что Коля написал бы о войне, о нашей победе. Но он сказал свое честное и точное слово о том, что думали и чувствовали люди его поколения за день, за год до войны. О буре истории, ревевшей за окнами наших студенческих общежитий. И о том, как

…были высоки, русоволосы

те, кто шагнул навстречу буре. Победа начинается с решимости ее добиться, с уверенности в правоте нашего дела. Об этой решимости, об этой правоте — всё, что написал Майоров.

Михаил Луконин Коле Отраде

Я жалею девушку Полю.

   Жалею

За любовь осторожную:

   «Чтоб не в плену б!..»

За: «мы мало знакомы»,

   «не знаю»,

     «не смею»…

За ладонь, отделившую губы от губ.

Вам казался он:

   летом — слишком двадцатилетним,

Осенью —

   рыжим, как листва на опушке,

Зимою —

   ходит слишком в летнем.

А весною — были веснушки.

А когда он поднял автомат —

   вы слышите?.. —

Когда он вышел,

   дерзкий

     такой, как в школе,

Вы на фронт

   прислали ему платок вышитый,

Вышив: «Моему Коле!»

У нас у всех

   были платки поименные,

Но ведь мы не могли узнать

   двадцатью зимами,

Что когда

   на войну уходят

     безнадежно влюбленные —

Назад приходят

любимыми.

Это все пустяки, Николай,

   если б не плакали.

Но живые

   никак представить не могут:

Как это, когда пулеметы такали,

Не встать,

   не услышать тревогу?

Белым пятном

   на снегу

     выделиться,

Не видеть,

   как чернильные пятна

     повыступали на пальцах,

Не обрадоваться,

   что веснушки сошли с лица?!

Я бы всем запретил охать.

Губы сжав — живи!

   Плакать нельзя!

Не позволю в своем присутствии плохо

Отзываться о жизни,

   за которую гибли друзья.

Николай!

С каждым годом

   он будет моложе меня,

     заметней.

Постараются годы

   мою беспечность стереть.

Он останется

   слишком двадцатилетним,

Слишком юным

   для того, чтобы дальше стареть.

И хотя я сам видел,

   как вьюжный ветер, воя,

Волосы рыжие

   на кулаки наматывал,

Невозможно отвыкнуть

   от товарища и провожатого,

Как нельзя отказаться

   от движения вместе с Землею.

Мы суровеем,

Друзьям улыбаемся сжатыми ртами,

Мы не пишем записок девочкам,

   не поджидаем ответа…

А если бы в марте

А если бы в марте

   тогда

     мы поменялись местами,

Он

   сейчас

     обо мне написал бы

       вот это.

Н. Отрада и М. Луконин

Юрий Окунев «В актовом зале…»

В актовом зале нового педагогического института в Волгограде Михаил Луконин читает притихшим студентам свое стихотворение «Коле Отраде»…

Он читает, а перед моими глазами всплывают далекие годы и старое здание довоенного учительского института на Академической. В коридоре после лекций по-молодому шумно, весело, бестолково. Из аудитории литфака выходит восемнадцатилетний веснушчатый парень. Он держит в руке книгу. Это стихи Багрицкого.

Он подмигивает мне и делает шутливый, приглашающий жест: «А вам не хотится под ручку пройтиться?»…

Николай Отрада.

Самый близкий его друг — Михаил Луконин. Я знаю: они вместе учились в школе, поступили в учительский, одновременно начали печататься в газетах, зачитывались стихами любимых поэтов и увлеченно занимались своеобразной «стратегией» и «географией»: раскладывали перед собой географическую карту и жадно распределяли «сферы» и «зоны», огромные пространства и территории нашей планеты, на которые должно было распространиться их тематическое освоение и поэтическое завоевание. Владения музы одного поэта торжественно объявлялись неприкосновенными для другого.

В то время мое воображение полностью захватила республиканская Испания, ее борьба, ее героические люди. Прочитав в областной комсомольской газете мои стихи «Лина Одена» и «Я кулаки сжимаю и клянусь», Коля Отрада по «высшим стратегическим соображениям» предупредил меня:

— Давай жми, набирай темпы. А то отберу у тебя Испанию. Учти!

Это было в 1936 году, но как возмужал и вырос Отрада за два последующих года…

У меня сохранился старый выцветший номер областной газеты от 3 декабря 1938 года. В нем целая страница отведена митингу интеллигенции города. О своем возмущении зверствами фашистов в Германии говорили на митинге профессора Лебедев, Прикладовицкий, артист Скалов, инженер Шилкин. И вдруг читаю: «Речь Николая Отрады». И тут я вспомнил, как он волновался перед выступлением, вышел на трибуну, огляделся и, отложив в сторону листок с речью, заговорил сначала глуховато, а потом все более громко и внятно:

— От имени писателей нашего города я выражаю глубокое возмущение и гнев в связи с кровавыми событиями в Германии. — Глаза у Николая блестели. Он перевел дыхание и продолжал: — Многие говорят, что это похоже на средневековье. Нет! Средневековье бледнеет перед творящимися сейчас в Германии чудовищными зверствами!..