Сквозь свинцовую вьюгу - [29]

Рослый белотелый Давыдин с гордостью показал на два лиловых шрама — один на плече, другой на бедре, — следы пулевых ранений.

— Вот метки войны. На всю жизнь клейма остались.

Намыливая себе голову и лицо, жмурясь от пены, Леша добавил:

— Я, паря, так думаю: кончится война, и эти рубцы почетнее орденов и медалей будут.

В эту минуту я взглянул на Довбыша. Присев в уголке кухни на лавку, длинный, худой, с резко выделяющимися ключицами и ребрами, он как-то смешно согнулся, съежился, словно хотел спрятать свое большое нескладное тело.

Давыдин тоже внимательно посмотрел на него:

— Ну, а где же твои зарубки, Довбыш? Ведь ты говорил, что ранение у тебя было тяжелое. В какое место стукнуло?

Довбыш поднял голову:

— Ну, чего ты прицепился? В какое да в какое. В спину мне осколок вдарил.

— Ну-ка, ну-ка? — Лешка, схватив его за руку, легко поднял с лавки. Было как-то неловко от такого тщательного осмотра обнаженного тела.

Давыдин недоуменно вскинул брови:

— Вот это да! Хоть бы одна царапина. Значит, ты все врал нам про мину, про осколок. Ну и тип же...

Довбыш стоял неподвижно, не меняя позы.

...Отступая в феврале от Харькова, гитлеровцы готовили новый план окружения и пленения наших войск, чтобы дать реванш за Сталинград. И надо сказать, гитлеровские генералы верно учли сложившуюся обстановку. За два месяца беспрерывных наступательных боев дивизии несли большие потери, танки и артиллерия из-за ранней распутицы были где-то далеко позади наступающих стрелковых частей. Однако пехотинцы занимали хутор за хутором, село за селом, все дальше отрываясь от своих тылов.

Разведчики шли впереди наступающих подразделений, стараясь не упускать противника из виду, не дать ему оторваться. По ночам лиловую мглу разрывали вспышки вражеских ракет, и тогда становилось особенно заметно, что дивизия втягивается в какой-то огромный мешок. Ракеты взлетали и сзади, и справа, и слева. Только на северо-востоке оставалась маленькая лазейка. Подойдут к ней фашисты, завяжут ее — и мы в «котле «. Тревога и беспокойство невольно овладевали солдатами.

Леша Шмельков, обычно веселый, никогда не унывающий, вздыхает:

— Эх, таночки бы сюда! Немец опять пятками бы засверкал. Помните, как в январе под Россошью? А то с драгунками много ли навоюешь...

Да, обстановка усложнялась с каждым днем. Возвращаясь с задания, разведчики доносили одно и то же: «Наткнулись на танки. Обстреляны из самоходных орудий».

Было ясно, что немцы готовят контрудар. А наша армия по-прежнему шла вперед, занимая хутор за хутором, село за селом.

Я смотрел на бойцов, веселых, энергичных, бодро шагавших по мокрой ростепели проселка, а в сердце мое вкрадывалась тревога: вдруг не подоспеют танки, дальнобойные орудия, и тогда... Не верилось, что это страшное произойдет.

Второго марта полки дивизии заняли позицию на окраине Минковки, большого украинского села, раскинувшегося на пологих безлесных холмах. С раннего утра густой туман окутал окрестности. Что-то зловещее, грозное скрывалось в этой белесой молочной мгле.

В полдень тишина взорвалась ревом моторов. Под покровом тумана десятки немецких танков и самоходных орудий внезапно ворвались в село. Шквал артиллерийского и минометного огня обрушился на наши позиции. Начался ад. Пушки били прямой наводкой. Земля вздрагивала от орудийных разрывов. Люди гибли от осколков, от пулеметных очередей. Слышались стоны раненых.

Минковка была оставлена. Наши войска беспорядочно отступали. Всю ночь лесными тропами, оврагами, по бездорожью двигались на восток.

Утро 3 марта застало нас в селе Огульцы. Хмурое, мглистое небо. По улицам шли и шли нескончаемые колонны солдат, обозы, грузовые автомашины. Отступление! Как взглянуть теперь в глаза жителям? Ведь всего несколько дней назад мы проходили мимо этих деревенских хаток. Сколько добрых улыбок, напутствий, пожеланий дарили нам обрадованные селяне. А теперь?

Нам встретился сгорбленный, в вытертом полушубке нараспашку старик. Он стоял у калитки, облокотившись на палку, и безотрывно смотрел на проходивших солдат. И в глазах его было столько горечи, что каждый спешил побыстрей миновать его.

В Огульцах нас встретил начальник разведотдела дивизии капитан В. В. Рахманов. Он смерил нас насмешливым взглядом:

— Ай да разведчики! Впереди всех от немца бежите. Нечего сказать — храбрецы!

Мы стояли, опустив головы.

— Ну, что носы повесили?

Затем, перейдя на деловой тон, приказал:

— Надо немедленно проникнуть в деревню Черемушную и узнать, есть ли там гитлеровцы. В Огульцах будем держать оборону.

До Черемушной пять километров. Попробуй сунься туда днем! А на улице нет конца солдатскому потоку. И все на восток, к Харькову.

У калитки стоит тройка сытых разномастных лошадок, запряженных в розвальни.

Милые четвероногие друзья! Сколько раз выручали вы нас из беды! Вчера в разгаре боя в Минковке, когда немцы перешли в контратаку, они вынесли нас из зоны обстрела, по снежной целине через холмы, буераки домчали в безопасное место.

До Черемушной ведет хорошо укатанная проселочная дорога. Кони бегут крупной рысью.

Минут через двадцать замельтешили первые хатки. Деревушка кажется безлюдной. Заходим в крайнюю хатку. В нее битком набились бабы и ребятишки. Женщины украдкой вытирают слезы. В их печальных взглядах застыл немой вопрос: «Почему ушла отсюда Червона Армия?»