Сквозь свинцовую вьюгу - [15]

Под кронами сосен землянка старшего политрука Солдатенкова. Здесь мы собирались на беседы и политинформации. Положение на фронтах было по-прежнему тревожным. Война подбиралась к Волге. Ожесточенные бои шли на ближних подступах к Сталинграду. Часто, вернувшись с задания, мы рассаживались рядом с землянкой на песок и с надеждой смотрели на своего военкома:

— Ну, что там? Как они, держатся?

И каждый знал, что понимается под словом «они».

Часто в роту наведывался комиссар дивизии Н. С. Стрельский. Обычно он приходил один. Завернет вначале на кухню, к нашему коку, узнает, какой обед готовится бойцам, какой приварок, потом направится в расположение роты. Солдаты, увидев его, вытягивались в струнку, но он запросто подходил к ним, пожимал руки, расспрашивал о здоровье, о харчах, о том, что пишут из дому, — и глядишь, через минуту-другую между ним и разведчиками завязывалась самая непринужденная, задушевная беседа.

О чем только не расспрашивал комиссар солдат! И о том, как чувствуют они себя на задании, не скучают ли о невестах, хватает ли махорки, исправна ли обувь, теплы ли портянки... Солдаты охотно рассказывали комиссару о всех своих радостях и горестях и в свою очередь задавали десятки вопросов, спрашивали, что происходит в мире, вступят ли в воину против нас Япония и Турция, будет ли открыт второй фронт.

Сколько душевной теплоты, искренности было в беседах комиссара с солдатами. Каждый приход комиссара становился для солдат праздником.

Подвиг Вани Опарина

Для разведчика нет ничего хуже обороны. Наблюдение сменяется ночным поиском, поиск — наблюдением. Все становится обычным, примелькавшимся.

Поэтому известие о готовящейся атаке разведчики встретили с радостью. Был конец августа. Ржавые листья уже вкрапывались в густые темно-зеленые косы берез. Сегодня выдался ясный день. Легкий беловатый туман, лежащий в низинах, рассеялся, и на небе засияло огнистое солнце. В половине десятого к окраине деревушки Ожигово, к лесным посадкам, стали подтягиваться автомашины. Вместо кузовов у них торчали какие-то металлические рамы с рельсами.

— «Катюши» родненькие прибыли! — первым догадался Ягодкин. — От них гитлеровцы ревмя ревут.

Столпившись, осматриваем диковинные установки, названные нежным девичьим именем.

Машины выстроились в ряд. Командир подает сигнал. Водители рассаживаются по своим кабинам.

— Огонь!

С пронзительным воем летят ввысь десятки мин. Десятки ярких пунцовых огней мелькают на синем холсте неба. Один залп, другой, третий...

Грозный рокот «катюш», словно чудесная музыка, звучит в ушах. Выбросив смертоносный груз, установки тотчас же меняют позиции.

Раздаются залпы наших дальнобойных орудий. Земля дрожит от гула разрывов. В небе появляются звенья краснозвездных самолетов.

— Вот они, наши летаки! — кричит Брук, и я невольно с грустью вспоминаю Бархотенко. — Кто говорил, что у нас самолетов нет?!

В десять сорок, после артиллерийской подготовки, в атаку поднимаются пехотинцы. Мы идем с ними. Чувства страха, подавленности, какое я испытывал, идя на боевое задание в первые дни, и в помине нет. Мы готовимся к бою, уверенные в своих силах, в превосходстве над врагом. Немного даже любуешься собой, гордишься тем, что ты воин могучей Советской Армии и участвуешь в великом деле, которое навеки войдет в историю, бьешь заклятого врага, очищаешь родную землю от фашистской нечисти. Если останешься жив, тебе потом не стыдно будет смотреть в глаза людям. Ты честно исполнил свой долг. Ты был солдатом в самом прекрасном значении этого слова.

Нашей группе, возглавляемой Дорохиным, приказано вместе со стрелками ворваться в траншею и захватить пленного.

Бежим по скошенному полю, приминая жесткую стерню. Отчаянно стучит сердце. Кажется, что оно ударяет о ребра грудной клетки.

Рядом со мной с автоматом в руках Опарин. Вооружен он, что называется, до зубов: на поясном ремне поверх маскхалата болтаются два патронных диска, три ручные гранаты и охотничий нож.

Еще перед атакой Ягодкин сострил:

— Теперь все гитлеровцы разбегутся, как нашего Ваню увидят.

Вот уже отчетливо различаются впереди глинистые брустверы немецких траншей. Почему же молчат фашисты? Хотят подпустить ближе?

Вдруг где-то рядом затрещала гулкая очередь. Над ухом тоненько, по-комариному, запели пули. Я увидел, как бежавший метрах в пяти от меня солдат нелепо взмахнул руками и ничком упал на землю. Рядом кто-то застонал.

— Ложись! — послышался голос Дорохина.

Я посмотрел на Ваню и пожалел его. Оказывается, еще не втянулся парень в боевую жизнь. В широко раскрытых глазах застыл страх. Побледневшие губы шепчут:

— Вот хочу не бояться, а не могу. Что ты хошь делай. Боюсь. Сильно боюсь...

Очередь оборвалась, перестали петь пули.

— Вперед! — закричал Дорохин.

Мы делаем короткие перебежки, стреляя на ходу. Могучее «ура» проносится по рядам бойцов. Фашисты уже не перестают стрелять. Но теперь мы не обращаем никакого внимания на пули. До вражеских брустверов рукой подать. Мы почти у цели. Какое-то радостное, волнующее чувство охватывает каждого. Спрыгиваем в окоп. Наконец-то! Вот она, заветная траншея. Я мельком взглянул на Ваню: лицо раскраснелось, глаза блестят. И кажется, что прикажи ему еще и еще раз подняться в атаку — и он пойдет, невзирая ни на что. Он победил себя, нашел в себе силы преодолеть роковую черту, и я рад за него.