Сквозь ночь - [73]

Боцман вдруг почувствовал, что все его беды, все его горести и несчастья — все, все, что случилось, — все сосредоточилось, теперь в этом проборе, в этих круглых желтых глазах на круглом лице, в этом пиджаке с шелковыми отворотами и в слове «гаспада».

Кот объявил очередной номер и отбежал за кулисы к тому месту, где стоял боцман. Оркестр снова заиграл, и на сцену высыпали тридцать девиц со своими улыбками и голыми ляжками. В зале оживленно зааплодировали. Кот стоял рядом с боцманом и глядел на сцену, довольно улыбаясь и шевеля усиками. Яшка посмотрел на его лицо, глаза ему застлало красным туманом. Он стоял, держа руки на веревке и ожидая сигнала к закрытию занавеса, но потянул, не дождавшись сигнала, и, нависая всем телом, тянул, пока занавес не закрылся. Девицы столпились на сцене, оркестр продолжал играть, из зала послышался шум, свист, кот схватился за голову и подскочил к Яшке.

— Ты что, с ума сошел, скотина? — шепотом сказал он, схватив боцмана за отвороты бушлата. — Ты что сделал?..

— Уйди, — тихо сказал Яшка.

— Сволочь, убью! — захрипел кот.

Яшка размахнулся и ударил. То был настоящий боцманский удар, кот отлетел и растянулся на полу, а боцман прыгнул вслед и навалился на него, тыча вслепую кулаками в ненавистное круглое лицо.

— Грязь подноготная! — кричал он, нанося удар за ударом. — Мартын проклятый! Мало вас били, гадов, откуда вы только беретесь и как вас земля носит, паразитов! Вот погоди, вернутся наши — будет тебе «гаспада».

Он сорвал голос и хрипел, колотя кота головой об пол, а сверху его рвали, царапали и оттаскивали крашеные девицы, и толстяк, и прыщавый тип, танцевавший танго, но он ничего не чувствовал; а потом его ударили сапогом в бок и чем-то тяжелым по затылку, и он потерял сознание.

Он пришел в себя в темном, вонючем подвале. Было тихо, какой-то человек сидел над ним, прикладывая мокрое к затылку. Он пошевелился и попытался повернуться, но ничего не получилось. Тогда еще один подошел, и они вдвоем помогли ему.

Теперь он лежал на спине и мог оглядеться. Здесь было кроме него человек десять; одни лежали, как он, на цементном полу, другие стояли или ходили взад и вперед — сидеть было не на чем.

Человек, прикладывавший мокрое, спросил:

— Тебя за что взяли?

Боцман молчал. Он припоминал все, что было.

— Так, за паскудство одно, — сказал он наконец.

— Ты не бойся, говори смело, — сказал человек. — Здесь все такие.

— А чего мне бояться? — сказал боцман. — У каждого свое…

Человек, ходивший взад и вперед по подвалу, остановился над боцманом. В сумраке нельзя было разглядеть его лица. Он постоял и тихо спросил:

— Моряк?

Боцман подумал немного и сказал:

— Да.

— Коммунист? — еще тише спросил человек.

Боцман осторожно пощупал рукой внутренний карман бушлата.

— Да, — сказал он.

Человек снова зашагал взад и вперед, а другой, сидевший над боцманом, сказал:

— Эх, морская пехота, вот орлы, немец ихнего духу одного боится…

И он рассказал несколько случаев, как моряки гнали фрица и давали ему дрозда и какие это замечательные ребята — один за всех, все за одного. А боцман слушал, и ему было приятно, будто это говорили о людях, хорошо знакомых ему, а может быть, и о нем.

Они пробыли вместе день и ночь, и за это недолгое время боцман узнал еще многое. И так старался запомнить, что слышал, словно бы завтра ему тоже предстояло рвать мосты, закладывать замедленные мины, печатать листовки на самодельном гектографе и делать все то, что умели делать и делали эти люди.

А на рассвете их вывели, посадили в большую закрытую машину и долго везли, а когда они вышли, то было уже совсем светло.

Им дали лопаты, и они вырыли длинную узкую яму и стали над ней.

— Держись, браток, — сказал ему тот, что прикладывал мокрое к затылку.

— За моряков не беспокойся… — сказал Яшка.

Он еще раз оглядел все вокруг — глинистый овраг, и серебристые тополя, и золотые березы. Стояло очень ясное утро. В воздухе плыли седые паутинки, и высоко в небе пролетел на юг косяк журавлей.

1953

СТУДЕНТЫ

Где-то впереди разливается дробная трель свистка, паровоз отрывисто гудит. Скорый «Москва — Киев», лязгнув железом, плавно берет с места. Провожающие идут рядом с вагонами и машут руками, а перрон с высокой стеклянной крышей, с киосками, и носильщиками, и с буфетчицей, наливающей пиво в кружку, медленно уплывает назад. Потом исчезают и провожающие. Поезд покачивается и стучит на стрелках. Проводник закрывает дверь вагона, свертывает потуже флажок, сует его в футляр и с видимым наслаждением стягивает с рук белые перчатки.

— Жарко в них, ну их к лешему, — говорит он, пряча перчатки в карман.

Он похож на многих старых проводников — маленький, с седыми щетинистыми усиками, желтоватой кожей и выцветшими глазами. Другой проводник, помоложе, сует в топку кипятильника щепочки. В коридоре стоят люди, курят и смотрят в окна. Какая-то женщина ведет малыша в уборную, нагнувшись и поддерживая его сзади за растопыренные ручонки. Поездное радио прокашливается и начинает: «Граждане пассажиры…»

Я прохожу к своему купе. Мои попутчики уже устроились. Двое молодых лежат на верхних полках и смотрят в окно, подперев головы руками, а третий — постарше — сидит у столика и читает сразу две книги. У него большая, тяжелая голова и густые, спутанные, как пакля, русые волосы. Когда он перелистывает страницы, я вижу его короткопалую широкую руку с искривленным мизинцем и почерневшим ногтем на указательном пальце. Он заглядывает то в одну, то в другую книгу, и теперь мне ясно, что он читает со словарем. Один из лежащих вверху свешивается с полки и говорит: