Сквозь ночь - [72]

Но ничего этого не было. Все так же хрипели дудки, и дирижер стучал палочкой, и Чарский все так же бегал по сцене, размахивая тростью и щелкая пальцами. И боцман подумал, что он действительно очень похож на кота со своими усиками и круглыми глазами…

Через две недели Чарский вручил Яшке первые деньги.

— У меня без формальностей, — сказал он и отсчитал двести двадцать пять марок бумажками, похожими на керенки. — Весь дебет-кредит на месте, держи.

Яшка молча сунул деньга в карман я вышел. Было что-то глубоко оскорбительное в том, что ему даже не пришлось расписаться… У театра стоял большой щит, на котором была намалевана улыбающаяся крашеная девица в балетной пачке и было написано, что сегодня, в субботу, 30 сентября, состоится открытие эстрадного театра «Аполло» под художественным руководством артиста М. Чарского.

Было около четырех, спектакль должен был начаться в восемь. Яшка медленно пошел от театра, думая о том, что вот наконец он даст хоть немного денег жене Ивана Емельяновича. Ему очень хотелось есть и хотелось купить чего-нибудь для Настеньки. Он пошел через Сенной, но здесь уже никого не было, только какой-то тип предлагал камешки для зажигалок да бледная, худая женщина молча держала в руках почти не ношенный мужской пиджак. Боцман повертелся здесь немного, собрался уходить, но увидел фанерную будочку с вывеской «Закусочная» и вошел.

Два человека у стойки молча рвали зубами сухую колбасу. Какая-то баба с лицом как пареная свекла, видимо хозяйка, скрестив руки на груди, равнодушно смотрела на них. Боцман поглядел на цену, воткнутую в кружок колбасы, и сказал:

— Свесьте сто грамм.

Баба отрезала кусок колбасы, бросила на весы.

— Самогону налить? — спросила она.

— Нет, — сказал боцман. — Я этого паскудства не пью.

Он откусил колбасу, пожевал. Люди у стойки сказали:

— Повторить.

Хозяйка вытащила из-под прилавка литровую бутыль, налила два стакана, отрезала полкружка колбасы. Боцман подумал и сказал:

— Налейте и мне.

— Сто, двести? — спросила хозяйка.

— Пока сто, — сказал боцман.

Баба налила половину граненого стакана, боцман понюхал и, придержав дыхание, выпил. До сих пор ему как-то не приходилось пить самогон. Это было так же похоже на водку, как его теперешняя жизнь на прежнюю. Он поморщился и закусил колбасой. Голова у него закружилась, он подумал: «Вот ослабел!»

— Налейте еще, — сказал он.

Баба, не спрашивая, налила полный стакан. Он было начал: «Зачем…» — но раздумал и, зажмурившись, выпил. Глотку сразу свело судорогой, он икнул, его чуть не вырвало. Он закусил колбасой и попросил взвесить еще двести граммов с собой. Хозяйка взвесила и завернула в страничку, вырванную из книги.

— Сколько? — спросил боцман, чувствуя, что язык плохо подчиняется ему.

— Сто двадцать пять, — равнодушно сказала баба.

Боцман отсчитал и вышел. Он постоял около будки, пряча подальше оставшиеся сто марок и стараясь не думать о том, какой он подлец. Потом он пошел, его качнуло и повело в сторону, он кое-как выровнялся и постарался идти как можно тверже.

«Домой нельзя», — подумал он.

Дойдя до скверика, он сел на скамью, но его продолжало качать, будто он плыл в лодке. Хотелось есть. Он сунул руку в карман бушлата, нащупал колбасу, но тут же, словно обжегшись, выдернул руку.

— Свинья, свинья, — сказал он.. — Подлец.

Солнце клонилось к западу. Оно пригревало по-осеннему мягко и ласково, и боцман задремал, свесив голову на грудь, но вскоре проснулся, будто его толкнуло изнутри.

Было еще совсем светло, но солнце скрылось за домами, и в тени, ему стало холодно. Он дрожал, хмель с него начисто сбило, но сильно болела голова. Он встал и пошел, совсем не шатаясь, сосредоточенно глядя себе под ноги. У театра толпились какие-то люди, он прибавил шагу, но было еще рано. По актерскому фойе топтались девицы в коротеньких розовых пачках, сверкая толстыми ляжками. Разило пудрой и духами. Боцман прошел на сцену, взял веник, покропил водой из пожарной бочки и подмел; затем поочередно встряхнул и расправил кулисы и сел у занавеса. В зале послышался шум и движение, задребезжал звонок, и в оркестре начали настраивать инструменты. На сцене появился кот. Он был в черном пиджаке с шелковыми лацканами, точь-в-точь таком же, какой боцман видел на официанте, похожем на заслуженного артиста Чужбинина.

Кот пробежался по сцене, вынул из кармана круглое зеркальце и, бодая головой, осмотрел лицо и глянцевый пробор, поправил бабочку. Затем он спрятал зеркальце, посмотрел в щелочку между складками занавеса и, подойдя к тому месту, где сидел боцман, нажал кнопку.

Послышался стук дирижерской палочки, в оркестре заиграли, застучали в барабан, и кот сказал: «Давай!» Боцман налег на веревку, а кот, сделав по сцене крутой полукруг, вышел к рампе и сказал не своим голосом: «Гаспада!..»

Боцман посмотрел на его сверкающий пробор и дряблые круглые щеки и почувствовал, что ему хочется крикнуть. Из зала плыли волны теплого воздуха, пропитанного запахами пота, ремней, пудры и чужого табака. Боцману стало жарко, к голове снова хлынула муть. Он сунул руку в пожарную бочку и смочил ладонью лоб. На сцене какой-то тип жонглировал мячами, потом в темноте, при одном прожекторе, двое танцевали танго, потом толстый с одышкой пел свои куплеты, и всякий раз кот выбегал к рампе, делая по сцене крутой полукруг, и говорил: «Гаспада!»