Сквозь ночь - [50]

Тут были люди разного возраста с различными знаками — «винкелями» — на полосатой одежде: поляки, чехи, словаки, болгарин, русский, пятеро французов, бельгиец, два серба и низкорослый горбатый грек в пенсне с надтреснутыми стеклами.

— Спроси, на чем он играл в своей вонючей Греции? — поинтересовался обершарфюрер. Капо, говоривший по-гречески, спросил, — оказалось, на флейте.

— О-о-о!.. — произнес Нольде. Он поводил хлыстом, будто свирелью, вдоль губ, улыбнулся и постучал поощрительно по горбу грека, издавшему твердый костяной звук.

Затем сорок шесть были построены и отведены в барак, часть которого занимали раздатчики пищи, санитары и повара. Здесь им выдали сравнительно чистые тюфяки, одеяла, двойную пайку хлеба и ячменный кофе на завтрак.

Тревожное недоумение насчет этих милостей вскоре рассеял Трицкан, холуй на все руки, капо-универсал, объяснявшийся с лагерниками на вековой галицийской смеси украинского, немецкого, польского, словацкого и чешского, обогащенный в последнее время отдельными словами из других европейских языков.

— Альзо, будете шпилен мюзи́к, — сказал он, придя в барак, — бо герр комендант бардзо люблять симфонию. Якщо будете фа́йно шпилен, то вам дадуть добже эссен, гут манже, ферштеен? И до газовни не пу́йдзете, но?

Он расхохотался и стал на своем наречии объяснять, что и сам любит музыку, и даже принялся напевать приятным тенорком и приплясывать, показывая, как, бывало, гулял у себя в Коломые и «як то було́ ладне». Сорок шесть человек глядели на него в сумрачном молчании.

Среди них были баловни солисты, еще недавно потрясавшие слушателей в столичных концертных залах. Были молчаливые труженики-концертмейстеры, умевшие распознать ошибку в одну шестнадцатую тона. Были здесь оркестранты из первоклассных ансамблей Праги, Парижа, Варшавы. Были неудачники — скрипачи, трубачи и контрабасисты из львовских, лодзинских, брюссельских и всяких других ресторанов, «локалей», кабачков, а также и прочих мест, о которых принято говорить вполголоса.

Но разве самый захудалый тапер не мечтает смолоду стать виртуозом, и разве любовь перестает быть любовью лишь оттого, что она безответна? Каждый из этих людей любил музыку как умел, и теперь хранил ее в сердце как последнее доказательство, что жизнь действительно была, что были на свете трава, цветы, свежее белье, чай с лимоном и многое, многое другое.

— А где же у них тут инструменты? — нарушил молчание поляк с запавшим, безгубым ртом.

— О-о-о, — восторженно протянул Трицкан, — тут вшистко есть. Аллес, як бога кохам. Тен шваб, проше пана, то хозяин, тен шваб мае орднунг!..

В тот же день сорок шесть музыкантов были отведены к длинным складским зданиям, над широкими дверями которых виднелись четко выписанные номера. Открыв дверь под номером семь, вахтмайстер Аменда впустил их в чисто содержащееся помещение, вдоль стен которого тянулись оструганные полки-стеллажи, разделенные на секции, в свою очередь пронумерованные.

Чего только не было на этих полках! Стеллаж номер один, например, был занят дождевыми зонтами, тщательно разобранными по разновидностям. Здесь можно было увидеть длинные мужские зонты с рукоятями оленьего рога, слоновой кости, потемнелого янтаря и просто деревянными. Отдельно лежали щегольские, тонкого шелка зонты, вдвигающиеся в бамбуковую трость.

Были здесь зонты-аристократы, зонты-труженики, зонты-работяги, давно потерявшие лоск под бесчисленными дождями. Нарядные дамские зонтики, клетчатые и полосатые, хранили еще слабые запахи дорогих и дешевых духов и пудры.

Впрочем, если говорить о запахах, то запах тут был один — сладковато-гнилой, как в комнате, откуда только что вынесли покойника.

Вахтмайстер провел музыкантов к тому стеллажу, где хранились скрипки, альты, гобои, флейты, фаготы, валторны и где был даже редкостный старинный инструмент, называющийся виола-да-гамба. Капо Трицкан принялся выспрашивать, кто на чем играл, и вскоре процессия полосатых людей с футлярами промаршировала через лагерный плац, за которым в отдалении мутно дымились печи. Последний, согнувшись, нес на спине литавры и большой барабан.

Придя в барак, музыканты стали рассматривать инструменты. Открывая футляры, они проводили пальцами по благородным изгибам, чем-то сродным с изгибами человеческого тела. Молча прикасались к завиткам грифов, напоминающим туго свитые женские локоны. Исхудалые серые лица отражались в полированной поверхности дерева и в празднично сверкающей меди.

Царило тяжкое молчание, и все вздрогнули от неожиданности, когда безгубый поляк случайно задел басовую струну виолончели. Сильный низкий звук возник и медленно растаял под крышей барака.

Все как бы очнулись, разбуженные этим звуком. Горбоносый седой француз, он рассматривал скрипку, увидел вышитую на атласной подкладке футляра монограмму — две тесно сплетенные чужие буквы. Нахмурясь, он молча закрыл футляр. Безгубый поляк сидел, опустив голову, сжимая виолончель коленями. Другой поляк, с удивительно красивыми глазами и чахоточным румянцем на щеках, вдруг крикнул:

— До дзябла! Не моге! Не бендзе грал! — И затрясся, кашляя и кусая полосатый рукав. Ему дали воды, он затих.