Сквозь ночь - [23]

— Видите, — сказал Василь, — не то что старое наше село. Улицы как по шнурочку.

И верно, дома в поселке, новые, одинаковые, чисто побеленные, крытые шифером, стояли ровнехоньким строем в две шеренги вдоль прямой, как стрелка, улицы, и это вовсе не похоже было на старые Броварки, как не похожи были аккуратно голые берега канала на прежний берег с камышом и плакучими ветлами.

Признаться, мне трудно было примирить разноречивые чувства; с одной стороны, я понимал необходимость и положительный смысл перемен, а сердцу было милее привычное, и я потихоньку поругивал себя за это.

И все же, думалось, слишком уж как-то близко один к одному и чересчур по струнке стоят новые дома в поселке, и выглядит все вместе как-то казенно. Впрочем, тут дело было, наверное, и в том, что не разрослись еще недавно посаженные сады.

Справа от нового поселка виднелось новое же кирпичное здание правления колхоза, рядом с ним — недостроенный Дом культуры, двухэтажный, с квадратными колоннами по фасаду, обнесенный строительными лесами. Вот ведь куда передвинулся центр Броварок! На моей памяти тут было поле, а чуть подальше на восток — полевой стан колхоза, та самая хата, где мы простились навсегда с Никифором.

— Никак не достроят, черти, — озабоченно сказал Василь, поглядев на Дом культуры. — И механизации не видать.

И правда, по всему заметно было, что строится дом неспешно, потихоньку, — но все же строится.

За Домом культуры разбит был парк — торчали голые деревца, среди них нетрудно было угадать будущую центральную аллею, в конце которой стоял памятник — свежепосеребренная фигура бойца в плащ-палатке и с автоматом.

7

Перед отъездом Лена успела показать новый дом, где они с Петром собирались через неделю-другую праздновать новоселье, или, как здесь принято говорить, «входины».

Дом был добротный, на кирпичном фундаменте, стены литые, из здешней смеси глины с нарубленной соломой и небольшим количеством цемента, оштукатуренные и побеленные. Крыша высокая, крыта шифером, окна в голубых веселых рамах, — словом, все тут было сделано толково и на долгий срок.

Комнат в доме было четыре, и все нарядные, светлые, особенно четырехоконная «зала», вся в тканых дорожках, кружевных занавесках и сказочно-ярких, вышитых полтавской гладью рушниках.

Я не удержался — сосчитал. Рушников было в «зале» шестнадцать, они висели по стенам как бы в виде украшающих дополнений к другим, заведенным в рамки вышивкам, крестом по темному фону, изображавшим то букет, то котенка с бантиком, то какую-нибудь небывалой нарядности птицу. А в центре, напротив двери, висел в простенке портрет Ленина, тоже украшенный рушником, на котором вышиты были уже не цветы или ягоды, а два симметрично расположенных герба Советского Союза и две одинаковые надписи: «Мир и дружба — счастье народов». Чуть пониже этих слов виднелись дважды повторенные буквы: «М. Е. П.».

По недогадливости я спросил у Лены, что должно означать это сочетание букв, и она ответила терпеливо, как отвечают несмышленышу: «Малько Елена Петровна».

Ах, Лена, Леночка… Ничего другого не оставалось, кроме как обнять ее, что было, наверное, отнесено на счет лишней стопки.

— Вот тут, значит, и живите, — сказала она, — будьте как дома.

И показала мне спаленку, тоже увешанную рушниками, где стояли шкаф-гардероб и высоко застланная кровать.

8

Деревня ложится рано. Улеглись и мы с Василем (ему была отведена в новом доме другая комната), и я уснул, едва коснувшись щекой подушки, — сказались дорога, впечатления, деревенский воздух.

Проснулся я среди ночи. Часы показывали четверть пятого, сна не было ни в одном глазу. Должно быть, я с лихвой отоспал свое, перевыполнил норму, и теперь оставалось глядеть в тускло сереющее окно, курить и думать.

Стояла глубочайшая тишина, почему-то не слышно было собачьего лая, и я вспомнил, как неумолчно, с подрывом перекликались деревенские собаки, когда я просыпался так вот ночью на полатях у тетки Ивги и подолгу лежал, борясь с желанием отломить потихоньку хлеба и съесть.

У памяти свои права. Время ворошит и веет пережитое, мякину уносит прочь. Вчерашнее забудется наглухо, давнее — помнишь, да не сплошь, а какими-то врезанными навечно кусками.

Выкурив папиросу-другую, я стал вспоминать: как же все началось?

Рано утром плакала в коридоре молочница (бог ты мой, тогда еще существовали молочницы?), говорила: «Война, война». Ее успокаивали: «Да что вы, учебная тревога»… Ну а дальше?

Радио, суровый марш Александрова, помрачневшие люди на улицах, противогазы через плечо — все смазано, все мелькает, неясно до позднего вечера, когда в дверь позвонили настойчиво, и все прояснилось вдруг до резкости, все встало на место.

Не помню лица, но почему-то помню отчетливо руку с обрубком большого пальца и как этот обрубок — одна фаланга без ногтя — прижимает к дверному косяку повестку, пока я расписываюсь огрызком карандаша.

Дальше помню прощальный обед, молчание и соседку с четвертого этажа, как она постучалась и вошла, близоруко щурясь и держа в руке запечатанный конверт.

— Кажется, вы собираетесь на фронт? — спросила она, пожелав приятного аппетита и отыскав меня взором. — К вам небольшая просьба. Говорят, наши к Варшаве подходят, а у меня там тетя, не виделись двадцать пять лет… Вы не откажетесь?.. Письмецо, буду весьма признательна…