Сквозь ночь - [166]

На обратном пути я спросил у него:

— Пап, а что это значит — «погорелый театр»?

Все в автобусе засмеялись, а отец вздохнул и сказал:

— Поживешь, брат, узнаешь…

Дома я не сразу уснул и слышал, как он сказал маме:

— Поверишь, Надя, никогда не испытывал такого стыда.

— Говори тише, — сказала мать, — разбудишь Юрика.

Я всхрапнул для правдоподобия и стал дышать глубоко и ровно, как дышат спящие. Но лучше бы я, кажется, и вправду уснул и не слышал того, что услышал. Потому что любить своих стариков — это одно, а жалеть их — совсем, совсем другое.

Назавтра я спросил у бабки:

— Бабушка, а что такое «бездарность»?

— Поживешь — узнаешь, — рассеянно сказала она.

И, поглядев на меня, вдруг спросила:

— Ты где это слыхал такое?

— Поживешь — узнаешь, — ответил я. Потому что теперь я узнал много такого, чего бабка наверняка не знала.

Я узнал, например, про старика Байдарова, который приходил в институт на лекции со своей знаменитой тростью и с букетом фиалок и который один только мог уберечь моих стариков от роковой ошибки, если бы захотел сказать им в свое время правду. Но он не захотел сказать им в свое время правду, потому что всю жизнь играл свой собственный спектакль, где ему принадлежала главная роль, а остальные были так, статисты, шушера без тембра в голосе и с кашей во рту, и ему, в сущности, ни до кого не было дела.

Знал я теперь и о том, что плыть по течению, конечно, легче, но ничего не поделаешь, надоело изображать докторов и всяческих прочих бессловесных Макаров, надо в конце концов решиться и переломить всё. И что сорок четыре года — это еще никакая не старость, и что мы живем в стране, где человек может найти себе достойное дело, если твердо решить строить жизнь сначала.

Но мои старики все никак не могли твердо решить строить жизнь сначала. Они еще почти год служили в своем театре и ездили по всей области, а когда попадали домой, то водили меня в кино или покупали мороженое, а затем шептались допоздна, а я дышал глубоко и ровно, как дышат спящие, и всхрапывал для правдоподобия, потому что мне очень хотелось, чтобы они поскорее договорились и решили.

И вот весною они наконец решили твердо, и отец уехал в Казахстан строить жизнь сначала и стал слать оттуда длинные письма, а бабка сделалась еще ворчливее. Она говорила, что в нашей семье все не как у людей, и что мама с ее данными могла бы, конечно, устроить свою судьбу иначе, и что если уж так сложилось, то нечего, по крайней мере, забираться на край света, да еще тащить с собой мальчика бог знает куда. Сколько лет не, могли позволить себе иметь ребенка из-за театра этого погорелого, так хоть теперь подумали бы о нем, если уж не о себе.

На вокзале она плакала в три ручья, мама долго махала ей платком, а когда отвернулась от окна, то и ее лицо было мокро от слез. А мне почему-то было и грустно и весело.

Ехали мы долго, через Москву, через Волгу и многие другие места. Отец встретил нас в Кустанае. Он был какой-то совсем другой, похудевший, с облупившимся носом, в пыльных сапогах и очень бодрый. Он рассказывал нам о том о сем, пока мы стояли на привокзальной плот щади, на солнцепеке, ожидая попутную машину. Мать все щурилась от солнца и пыли, и спросила, всегда ли здесь так ветрено, и отец сказал, что в общем-то почти всегда, но что в том городе, где мы станем жить, пылищи такой не будет, тот город будет иметь зеленую защиту, тройное кольцо тополей и акаций вокруг. И площадей таких безобразных, сплошь замусоренных окурками и подсолнуховой лузгой, там тоже не будет, потому что тот город строится по единому плану и мы даже не представляем, насколько там все предусмотрено, вплоть до плескательных бассейнов для детворы и тому подобного. А мать все щурилась от ветра, пыли и солнца и кивала, улыбаясь.

Но пока еще в том городе, куда мы доехали попутной машиной, не было ни зеленой защиты, ни плескательных бассейнов для детворы, и вообще на город было еще не очень похоже, потому что в городе должны быть хотя бы улицы, а здесь их еще и в помине не было. Там и сям стояли отдельные дома, одноэтажные и двухэтажные, и повсюду было много ям, из которых торчали куски стен, и полно башенных кранов, кирпича, камней и всякого мусора.

Мы поселились в общежитии, где отцу дали комнату. Там едва поместились койки и стол, одежду мать повесила на стене и прикрыла простыней, а кое-что из вещей оставила в чемоданах, и отец сказал, что это еще ничего, условия царские, позапрошлую зиму все поголовно в палатках жили, так что жаловаться не приходится. И мать, улыбнувшись, подтвердила, что жаловаться не приходится, условия действительно царские.

Она стала работать воспитательницей в детском саду, потому что умела немного играть на пианино и петь. А отец работал крановщиком на башенном кране, он этому научился здесь на краткосрочных курсах. Он говорил, что, работая на кране, чувствуешь себя просто-таки могучим, силачом себя чувствуешь необыкновенным, и если он действительно жалеет о чем-либо, так это о том, что не пошел в свое время в строительный вуз, поскольку нет в мире профессии благороднее. И уж парня-то наверняка надо будет пустить по строительной линии. А мать соглашалась, улыбаясь, и усаживала меня делать арифметику или русский, потому что до строительной линии мне было пока еще ох как далеко.