Сквозь ночь - [108]

Пришла, однако, пора возвращаться. На обратном пути им встретился мотоциклист. Яков Кузьмич высунулся, махнул рукой. Машина и мотоцикл затормозили.

— Привет, Железнов, — сказал секретарь, вылезая. Корреспондент вылез вслед.

Фотографии Железнова он видел в нескольких газетах и в «Огоньке», бригадир там был снят в пиджаке и светлой рубашке с галстуком. Здесь, в замусоленном комбинезоне и кепке, надетой козырьком назад, со сдвинутыми на лоб очками, пропылившийся, Железнов показался ему совсем другим, непохожим.

— Вот в гостях у тебя были, а хозяина дома нету, — улыбнулся Яков Кузьмич. — Знакомься…

— Хорошая у вас бригада, — сказал корреспондент, испытывая необходимость сказать приятное.

— Бригада ничего, толковая, — проговорил Железнов. Он сидел в седле, касаясь земли ногами.

— Что на центральной? — спросил секретарь, закуривая. — Зачем вызывали?

— Так… — Железнов бегло взглянул на корреспондента. — По личному вопросу.

— Да! — вспомнил секретарь. — Привет тебе от жены твоей.

— Как? — испуганно переспросил Железнов.

— От жены, говорю, привет, от Александры Игнатьевны. — Секретарь улыбнулся. — Дивчина толковая, даже корреспонденту понравилась, верно, товарищ корреспондент? Правда, запарились они там маленько, сев затянули.

Корреспондент, откинув крышку футляра, шагнул назад, поднимая аппарат. Железнов глядел в сторону, сжимая и отпуская тормозные рычаги на руле.

— Минуточку, — сказал корреспондент. — Вы разрешите?

Он поймал хмурый взгляд Железнова, нажал спуск, мотоцикл как бы в ответ на это взревел, пальнул пулеметной очередью и рванулся с места, подняв вихрь горчично-желтой, просвеченной солнцем пыли.

3

Вечером того же дня секретарь с директором молча шли вдоль растянувшегося порядка домов, кое-где неярко светящих окнами в сумраке.

Ветер, как водится в этих краях, утих, ушел на покой вместе с солнцем; дневная жара сменилась резким холодком, исходившим, казалось, от крупных лучистых звезд. Негромко постукивал движок электростанции, где-то вдали басовито гудел трактор.

Закурив на ходу, поежившись и застегнув доверху плащ-дождевик, секретарь проговорил:

— Ну и пташка, доложу я тебе!

— Да-а, — протянул директор. — Не завидую я Железнову.

— А все известность, слава, — усмехнулся в темноте секретарь. — Видно, заело ее, как в газете прочла.

— Она и не скрывает, — отозвался директор. — Так и сказала: «Я было на него уж рукой махнула, успокоилась, а как прочитала, какой он передовой да хороший…»

— Злая баба, — сплюнул секретарь.

— Изозлишься, — сказал директор. — Я ее и не виню особенно.

— Тут виноватого искать — глубоко увязнешь…

Оба поднялись на крыльцо конторского дома и прошли по коридору через полоску света, падавшего из приоткрытой двери: уборщица дремала там над телефоном на секретаршином месте.

Силаев отпер дверь партбюро, щелкнул выключателем, снял и повесил на гвоздь плащ и фуражку. Директор, хмурясь, остановился у обтянутой кумачом доски лучших людей. Железнов, чисто выбритый, при галстуке, с густыми бровями и энергичным чуть раздвоенным подбородком, красовался сверху над тремя рядами других фотографий, среди которых была и фотография Александры Игнатьевны Третько, а в просторечии — Шурочки. Поглядев в ее широко поставленные, внимательные глаза и подумав, что железновская прежняя жена будет, пожалуй, повиднее из себя, покрасивее, директор вздохнул, потер шершавый затылок ладонью и сказал:

— Ну давай, что ли, Яков Кузьмич, время позднее…

Секретарь, усевшись, поправил пресс-папье на чисто прибранном столе, кашлянул.

— По совести, я бы этого Железнова вздрючил как следует, — сказал он, помолчав.

— Да? — усмехнулся директор. Опустившись на скрипнувший стул, он посмотрел на усталое лицо секретаря и проговорил: — Что ж, давай твои предложения…

Секретарь, порывшись в кармане, достал связку ключей, отпер ящик, чуть выдвинул его и поглядел внутрь. Там, как и на столе, было аккуратно прибрано. В углу лежали отточенные карандаши — простой, химический и красно-синий. Подровняв их и не найдя другого беспорядка, он сказал:

— Насколько я в людях разбираться умею, эта баба… женщина эта на полдороге не остановится. Тут кляуз не оберешься, под копирку будет строчить.

— Да уж без этого не обойдется, — нахмурился директор.

Оба помолчали. Закрыв ящик, Яков Кузьмич встал и, сунув руки в карманы, пошел вокруг покрытого кумачовой скатертью второго стола, приставленного к письменному буквой «Т». Директор исподлобья следил за ним. Остановясь у стены, секретарь выровнял чуть покосившуюся политическую карту мира.

— Придется, пожалуй, эту самую… Шурочку вызвать, с ней побеседовать, — проговорил он, расправляя свернувшийся в трубку угол карты.

Степан Сергеич поглядел ему в спину и тихо сказал:

— Ох, не нравится мне такой поворот, Яков Кузьмич.

— А мне, думаешь, нравится? — спросил тот. Желваки заходили у него на скулах под напрягшейся порозовевшей кожей. — Тебе, я знаю, хочется и невинность, как говорят, соблюсти и капитал политический сохранить. Для всех хочешь добрым быть, я тебя знаю…

Он вернулся к столу, сел, приоткрыл и снова со стуком задвинул ящик. Прошла минута тягостного молчания.