Сквозь ночь - [107]

Она широко развела руками, но тут машину тряхнуло, девушка снова ухватилась за поручень.

— Чуть не за одни сутки над хлебами поднимается, — сказала она.

— И представьте, стебель настолько жесткий, — снова обернулся секретарь, — что даже комбайновые ножи не берут. Так и стоит до весны, ждет. Иссохнет, приготовится, потом обломается в одночасье под ветерком, и пошел…

Корреспондент, держась одной рукой за поручень, достал из кармана блокнот.

— У него семенные коробочки очень хрупкие, лопаются легко, там их тысячи, — сказала девушка, — вот он и катается, сеет… — Она усмехнулась. — Один может сотню гектаров обработать.

— Знаете, в первый раз вижу, — признался корреспондент. — Слыхать слыхал…

— Да и я только прошлым летом впервые увидела, — проговорила девушка.

Она примолкла, задумчиво глядя вперед широко поставленными светлыми глазами. Над переносьем, на обветренном лбу ее, обозначилась одинокая морщинка. Корреспондент, достав ручку, с трудом вывел в блокноте: «Курай». Буквы прыгали, писать на ходу было невозможно; но тут машина остановилась, секретарь и девушка вышли, вылез за ними и он.

Слева от дороги степь зеленела бегущими к горизонту строчками всходов, сливающимися в отдалении в сплошной свежий тон. Справа же пашня была голая и вблизи не казалась такой причесанной и розово-фиолетовой, как издали. Повсюду виднелись остатки запаханной стерни, торчащие из-под сухих крупных комьев. Земля была желтовато-серая, вовсе не похожая на жирный целинный чернозем, каким его представлял себе прежде корреспондент.

Присев над этой неприветливо голой землей, секретарь разрыл пальцами канавку, обнажил восковую цепочку зерен, взял одно, покатал на ладони, спросил, давно ли посеяно.

— Вторая неделя, — вздохнула девушка.

— Вот видите, — сказал секретарь. — Ждем милостей от природы. А если дождь еще две недели ждать заставит?

Бороздка над переносицей девушки обозначилась резче. Секретарь, положив зерно обратно, засыпал канавку.

— Кончать пора с весновспашкой, Александра Игнатьевна, — сказал он, поднявшись. И, обратись к корреспонденту, добавил, указывая на зеленое поле: — А вот вам зябь, полюбуйтесь. Разница, как говорится, наглядная…

Они поехали дальше, и девушка, крепко держась за поручень, принялась объяснять корреспонденту, в чем именно состоит разница и почему, особенно в этих краях, надежнее сеять по зяби.

— Отчего же не сеете? — простодушно спросил корреспондент.

— Сеем, — вздохнула она, — да мало пока еще. Процентов тридцать.

— В среднем по совхозу сорок, — поправил секретарь. Прислушиваясь к разговору, он думал о том, что корреспондент по неопытности и незнанию местных условий может заострить внимание на второстепенных моментах, упустив главное. Главное же он, Яков Кузьмич Силаев, видел в том, что здесь, в ковыльной дикой пустыне, где еще каких-нибудь полтора года назад хозяйничали волки да коршуны, теперь раскинулись шестьдесят тысяч гектаров возделанной земли, вырос поселок с сотней домов, с ремонтными мастерскими, электричеством, баней, амбулаторией и даже клубом, имеющим стационарную киноустановку. Во всем этом была немалая доля его труда, его усилий. Он был среди тех, кто в марте пятьдесят четвертого года вел сюда сквозь пургу тракторные поезда с горючим и семенами, кто ставил здесь первые палатки, кто недоедал, недосыпал, — короче, совхоз он по праву считал своим детищем и хотел бы, чтоб о детище этом сказано было хорошо. И поэтому решил под конец заехать с корреспондентом в бригаду Железнова.

По пути они остановились ненадолго в другой бригаде; тут не клеилось с квадратно-гнездовым посевом кукурузы; девушка-агроном осталась, чтобы наладить правильное расположение гнезд. Она приветливо простилась с корреспондентом, тряхнув ему руку, а секретарю сказала:

— Вы бы дождик все-таки заказали, Яков Кузьмич, от вас ведь до бога ближе…

В железновской бригаде все было заметно лучше — и зеленеющие квадраты полей (здесь почти вся площадь была засеяна по зяби), и сам стан бригады. Кроме жилого вагончика и палатки здесь стоял вагончик — красный уголок, с батарейным приемником, шахматами, книжной полкой, плакатами и переходящим знаменем. Земля вокруг была разровнена и чисто подметена, некрашеный стол выскоблен, над дощатой будкой виднелась положенная на четыре столбика железная бочка-душ. Повариха здесь хлопотала не над вмурованным в закопченные кирпичи котлом, а у снятой с колес полевой кухни армейского образца, из трубы которой вылетал стелющийся по ветру прозрачный дым. Все тут дышало дельным порядком: и ряды бочек с горючим на опаханной площадке, и стоящая в стороне уборочная техника — три комбайна, самоходные сенокосилки, стогометатель, тракторные грабли и новые длинные лафеты-виндроуэры, окрашенные серой эмалью.

Самого Железнова на месте не оказалось, — как объяснил учетчик, его вызвал директор по рации еще с утра. Корреспондент трижды щелкнул затвором, сфотографировал с двух точек полевой стан и отдельно учетчика, попросив его взять микрофонную трубку и как бы записывать что-то в тетради. Секретарь с удовлетворением остановился у доски показателей; здесь, в отличие от других бригад, сев зерновых был закончен полностью, шла к концу и кукуруза; пахота велась на новом участке. Съездили и туда; корреспонденту не доводилось еще видеть, как поднимают целину, и он с удовольствием поглядел на широкие влажно-темные полосы, тянущиеся за тремя мощными тракторами «С-80».