Сквозь годы войн и нищеты - [30]

Я тоже решил знакомство с шифровальщиком продолжить.

Выезжая за рубеж с инспекционной целью, я никогда не пользовался местным шифром, а всегда имел свой собственный, известный только Центру. Так было и на этот раз. Я сам зашифровал свою телеграмму и сдал ее Гузенко для отправки в Москву. Шифровальщик посмотрел на нее и вдруг сказал мне: «Товарищ полковник, ну зачем вы тратите время на такую ерунду. Дали бы мне текст, я бы все сделал и быстрее, и лучше. У вас и так времени мало».

Я успокоил шифровальщика, заверив его, что в следующий раз непременно так и сделаю. Между тем Гузенко долго рассматривал мой текст перед тем, как его отправить адресату. В дальнейшем, передав канадской полиции сотни шифрованных телеграмм, Игорь Гузенко «споткнулся» на моей депеше: со мной он просчитался.

Почему я не посылал через него свои донесения? Скорее всего, я интуитивно ему не доверял. Шифровальщик вызывал во мне какое-то ничем не объяснимое неприятное чувство. Он казался мне скользким, словно змея, крайне изворотливым и в то же время не в меру услужливым человеком.

Анализируя еще в Оттаве разговор с Гузенко, я почему-то задавался одним и тем же вопросом: не имеет ли он доступа к сейфу Мотинова? Этот вопрос меня мучил, и я решил устроить проверку. Я вызван «Ламонта» и приказал ему положить в сейф конверт с какими-то второстепенными материалами, сказав при этом, что завтра ему следует на целый день уехать в Торонто.

На следующее утро в десять часов я пришел в ту комнату, где находился сейф, и сел за стол, ничего не имея перед собой. Несколько раз мимо прошел Гузенко, с любопытством глядя на меня. В конце концов, он подошел ко мне и в вежливой форме спросил, не может ли чем-либо помочь. Я спросил, не знает ли он, где Мотинов. Гузенко ответил, что не имеет понятия, но, если нужно, он готов все сделать за него.

— Дело в том, — сказал я, — что вчера я положил к нему в сейф материал, а сейчас он мне срочно нужен. У вас случайно нет ключа от его сейфа?

— О чем вы говорите? — резко возразил Гузенко. — Ключ от этого сейфа только у Мотинова.

— Ну что ж, придется ждать, — успокоил я шифровальщика. — Может быть, он скоро вернется.

Проходил час за часом, а я продолжал сидеть за столом Мотинова. Несколько раз я спрашивал Гузенко, не может ли он что-нибудь сделать, чтобы открыть сейф, но он лишь пожимал плечами, делая вид, что ничего сделать не может. И все же скрыть свое волнение шифровальщик был не в состоянии.

Время текло медленно, и я уже начал терять терпение. Часы показывали четыре часа вечера. Вдруг в комнату влетел Гузенко.

— Вот, проверьте, может быть, этот ключ подойдет, — произнес он.

И ключ, естественно, подошел. Я молча открыл сейф, взял свой пакет, поблагодарил, вернул ключ и покинул помещение.

Назавтра я рассказал Мотинову о том, что Гузенко имеет доступ к его сейфу. Но он не очень-то расстроился, сказав, что шифровальщик имеет допуск к совершенно секретной переписке. Тем не менее, я ему приказал, чтобы он сменил сейф и проследил, чтобы никто, кроме него, не имел к сейфу доступа. Все-таки, как оказалось впоследствии, Мотинов не выполнил приказа. Как я уже говорил, у меня не было времени ознакомиться с содержанием сейфа. Знай я, какие государственные тайны там хранятся, непременно потребовал бы уничтожить всю секретную информацию.

Между тем Гузенко продолжал донимать меня своими предложениями об услугах: «Не нужно ли мне послать какую-нибудь депешу в Центр?» Я отмалчивался. Перед отъездом я еще раз предупредил Заботина о необходимости переселить Игоря Гузенко в здание посольства и на прощание снова встретился с шифровальщиком. Наша беседа продолжалась несколько часов. Я внимательно слушал его, лишь изредка задавая несущественные вопросы. Какое-то тревожное предчувствие не покидало меня на протяжении всего разговора. Что-то неискреннее, подлое виделось мне в этом человеке. Мне показалось, что он постоянно пребывает в состоянии страха. Именно тогда, в июне 1944 года, я пришел к выводу, что Гузенко готовится к побегу. Я, конечно, отдавал себе отчет, что мое предположение основано исключительно на субъективных ощущениях и поэтому высказывать вслух свое мнение в Центре преждевременно и даже опасно. С этим сложным чувством 16 июня 1944 года я покинул Канаду и в конце июля возвратился в Советский Союз. И все же в Москве, докладывая о своей поездке тогдашнему начальнику военной разведки Ивану Ильичеву, я рассказал ему не только о своих впечатлениях о секретной миссии в Канаду, но и высказал свои опасения в отношении Гузенко. Я сказал буквально следующее: «У меня нет конкретных данных и существенных оснований обвинять шифровальщика, есть только подозрения и догадки, но все же осмелюсь предположить, что Гузенко готовится к побегу и может нас предать».

Ильичев не придал моим словам большого значения. Более того, набросился на меня с упреками.

— Ты представляешь, что говоришь? — воскликнул он. — Разве можно так безосновательно и безответственно подозревать кого-либо. Если основываться только на подозрениях, то тогда нам всех надо отзывать из-за рубежа.

Отругав меня, Ильичев, тем не менее, наследующий день все-таки приказал составить телеграмму об отзыве Гузенко из Канады. В ней было выражено настоятельное требование о переселении шифровальщика в дом военного атташе до его отъезда из Оттавы. Именно об этой телеграмме 1944 года так много говорится в документах Королевской канадской полиции.