Сквозь годы войн и нищеты - [29]

Я с удовольствием ходил по улицам ставшего мне родным города. Многое здесь, конечно, изменилось, в какой-то степени чувствовалась война. Вместе с тем город жил полнокровной жизнью, и человеку, прибывшему из Москвы, все здесь казалось странным. Главное — не было затемнений на окнах, люди не знали воздушных тревог, бомбардировок… Бродвей — главная магистраль Нью-Йорка — светился, играл и гулял. Жители города не были ограничены в прогулках, не питались по карточкам, не мерзли в неотапливаемых жилищах, даже не представляли себе, что значит жить в коммунальных квартирах.

Надо иметь в виду, что ни в одном из пунктов маршрута я долго задерживаться не мог, так как надо было везти дипломатическую почту дальше и, соответственно, забирать корреспонденцию для доставки в Москву. На все про все (доставка почты, ее разборка, подготовка новой порции корреспонденции, ее упаковка) отводилось примерно от 7 до 15 дней в каждом из пунктов нашей поездки. Несколько больше времени я провел в Мексике, где советским послом в то время был Константин Уманский, мой хороший друг. Искренне обрадовавшись моему приезду, он никак не хотел меня отпускать.

Судьба Уманского сложилась трагично. Перед его отъездом в Мексику сын Шахурина, тогдашнего наркома авиационной промышленности, будучи влюбленным в дочь Уманского, потребовал, чтобы она не уезжала вместе с родителями. Девушка не согласилась. Тогда парень, вызвав ее на свидание на Москворецком мосту, вблизи Дома на Набережной, где они жили, завязал ссору и выстрелил в девушку. Увидев, что его возлюбленная мертва, он попытался покончить с собой.

На этом несчастья семьи Уманских не завершились. В дальнейшем Константин Уманский и его жена погибли в Мексике в авиационной катастрофе, произошедшей, предположительно, в результате диверсии местных спецслужб.

В Оттаву я прибыл вместе с Косаревым где-то в первой декаде июня и отбыл оттуда в Нью-Йорк 16 июня 1944 года.

Сдав почту, приступил непосредственно к своей работе и вскоре встретился с Забелиным. Он выглядел замечательно: стройный, моложавый человек, с красивой кудрявой седой шевелюрой. Я впервые увидел его, и он сразу расположил меня к себе. Мы решили провести нашу встречу на территории посольства, так как посещать дом военного атташе было небезопасно.

Подробно расспрашивая его о каждом оперативном работнике, я не предполагал говорить о Гузенко, поскольку шифровальщик относился к группе технических сотрудников. Но Заботин сам заговорил о нем. Он лестно отзывался об Игоре Гузенко, отметив, что это молодой, но очень перспективный работник. Неожиданно Заботин попросил меня поговорить с шифровальщиком лично. Тогда я и узнал совершенно случайно, что Гузенко живет на отдельной квартире, а не в доме военного атташе. Вначале я даже не поверил этому. Тут же спросил Заботина, кто же дал ему на это разрешение. Он сослался на жену, которая настояла на переселении по причине, о которой я уже рассказывал. Я тут же настоятельно порекомендовал ему в самые ближайшие дни вернуть Гузенко в дом военного атташе. Видно было, что Заботин расстроился, но возражать мне не стал, да и не имел права. После этого разговора у меня на душе остался неприятный осадок.

Встретился я в Оттаве и с Мотиновым (псевдоним «Ламонт»). Он, в сущности, являлся главным помощником Заботина по оперативной работе. Беседовали мы в специальной комнате, куда доступ имели немногие.

Эта комната находилась рядом с шифровальной, где обрабатывались все телеграммы, и была самым засекреченным местом в посольстве. Во время беседы с Мотиновым меня не покидали мысли о Гузенко, который вопреки всем правилам конспирации жил, как оказалось, вне здания военного атташе. «Что же, — думал я, — военный атташе не может справиться со вздорными капризами жены и преступно нарушает существующий порядок?» Я поинтересовался мнением Мотинова по этому поводу. Он заявил, что его это не касается. Далее «Ламонт» показал мне сейф, где хранились все его документы. На мой вопрос, кто имеет к сейфу доступ, Мотинов ответил, что только он сам и никто больше. У меня не было времени проверять содержимое сейфа. По-видимому, это явилось моей грубой ошибкой.

Наступила очередь Гузенко. Как всегда в таких случаях, я начал издалека: как семья, чем занимается жена в свободное время, что он делает сам в выходные дни, каковы квартирные условия, не хочет ли он вернуться в Союз, как обстоят дела с английским языком… О делах в начале беседы — ни слова.

Неожиданно Игорь выразил желание участвовать в оперативной работе. Для меня это заявление показалось странным.

— Что же конкретно вы могли и хотели бы делать? — спросил я.

— Этого я не знаю, но чувствую, что мог бы участвовать в оперативной работе и приносить пользу родине не меньше, чем другие наши сотрудники, — ответил он.

— И все же? — добивался я прямого ответа.

Гузенко пожал плечами и ничего мне не ответил. Тогда я задал другой вопрос.

— А что конкретно вам известно о нашей работе в этой стране?

Вдруг Игорь Гузенко как-то насторожился, в лице появилось напряжение, и он отвел взгляд. Что-то мне не понравилось, но я продолжал спрашивать. Он же всячески стал уходить от серьезного разговора, жалуясь на низкий оклад и не очень хорошие жилищные условия. Но в целом наш диалог с Гузенко завершился на мажорной ноте: он доволен работой и хотел бы еще раз, когда у меня будет время, встретиться.