Скверна - [74]

Болус поджал губы, а окружающая его свита закатилась в хохоте, разве только бастард короля Эбаббара – Сигнум Белуа недовольно хмурился, да племянница Лауруса, дочь короля и восемнадцатилетняя красавица Фосса смотрела на дядю с сочувствием.

– Но война сама по себе не закончится, – подал коня вперед так, что Лаурусу пришлось отшатнуться, Болус. – На ней нужно проливать кровь! На ней нужно терпеть боль! На ней нужно быть смелым! И верно служить своему королю! Трусам нет места в войске Великого Ардууса!

– Ваше Высочество, – постарался улыбнуться Лаурус. – Вы это в книжке вычитали? Или же вам кто-то рассказал?

– Ты? – Болус выхватил хлыст, но не ударил Лауруса. Фосса перехватила руку братца. А ведь она оказалась сильна. Вот уж не сказал бы Лаурус, глядя на точеную фигуру, что у его племянницы есть в руках такая сила.

– Отпусти! – завизжал, едва не захныкал Болус. – Отпусти меня, дура!

– Благодарю! – поклонился племяннице Лаурус.

– Иди, – не стирая с лица улыбки, сквозь стиснуты зубы проговорила Фосса. – Иди, Лаурус Арундо. И пусть удача не оставляет тебя и всех нас.

– Он не Арундо! – визжал Лаурусу в спину Болус. – Он не Арундо! Его мать была Арундо, пока не сдохла, а он Лаурус Вадум! Его отец был позором его матери, обычным стражником! Обычным вонючим стражником! И если бы он не сдох, он до сих пор был бы обычным вонючим стражником!

– Именно так, – прошептал под нос Лаурус. – Обычным стражником. Но я – его сын. Значит, как был и он – вонючий и обычный стражник. И зовут меня – Лаурус Вадум. Однажды об этом узнают все. Лаурус Вадум.

Глава 14 Хаустус

Хаустуса хватило еще на пару часов. Пыль от прошедшего войска все еще разносилась ветром, когда он остановил подводу, ожесточенно пыхтя, сорвал с себя платок, платье и, оставшись в портах и рубахе, маленький, дряхлый и лысый, встал на облучке и минут пять озирался.

За его спиной и по левую руку от него лежала пыльная, успевшая за половину месяца поблекнуть от жары степь, с упирающимися в небо клыками гор Хурсану над ней. Справа небо перегораживали горы Митуту, за которые как раз теперь торопилось спрятаться солнце. Впереди тянулась равнина с редкими кустами и высокой утомленной травой. Под ногами мулов и колесами подводы оседала мягкая, подобная золе, если бы случалась когда-то желтая зола, пыль. Хаустус недовольно зыркнул на спутниц, спрыгнул в пыль, прошел вперед, размахнулся было, чтобы врезать по недоуменным мордам мулов маленьким кулачком, но просто махнул рукой, сделал еще несколько шагов и тяжело осел в пыль.

– Прибыли уже, что ли? – окликнула старика через пару минут Эсокса.

Вместо ответа тот раскинул руки в стороны и упал на спину.

– Пошли, – буркнула Эсокса, спрыгивая с подводы. – Кажется, у нашего угодника затмение. Надо его забросить на подводу. Воду возьми.

Хаустус лежал с закрытыми глазами. Когда спутницы подошли ближе, он смахнул с губ припорошившую их пыль и пробормотал:

– Протяни мне руку хоть кто – Энки, другой какой бог, мало ли их было рядом с ним, или даже тот же Авункулус вернулся бы за мной из-за полога на пару минут, да пообещай он или кто-то из них, что там, за пологом, будет так же мягко, тихо и тепло, пошел бы, не раздумывая. Да что там. Скажи он, что ничего не будет, все, конец, тьма, безвестие, все равно бы пошел. Вода есть?

Кама сорвала пробку с фляжки, что дала ей Эсокса, наклонилась, капнула на губы лежащему старику. Хаустус протянул руку, но Эсокса была тут как тут, отстранила руку Камы и подала старику другую фляжку. Хаустус жадно втянул в себя едва ли не четверть, поперхнулся, закашлялся, сел, изогнулся, стуча самого себя кулаком в грудь, затем сделал еще глоток и протянул Эсоксе фляжку, укоризненно качая головой:

– Я ж подрезал уже эту страсть? Крепкая же гадость… Подрезал же! Или нет?

– Будь у меня какая страсть, – ответила Эсокса, – сейчас было бы самое время ее оживить. Так нету…

– А ведь я не сошел с ума, – продолжая сидеть в пыли, пробормотал Хаустус. – К сожалению. Все вдребезги. Ты понимаешь, дакитка? Хорошо быть советчиком, лекарем и мудрецом, принимая просителей в тихом дворике под плакучей ивой… Отдавать должное хорошему вину, продолжительным разговорам, сладким воспоминаниям. Жизнь кажется долгой, сердцу болеть не о чем, края времени не видно… Но он настает.

Старик смахнул слезу, похлопал себя по поясу, поискал что-то, затем высморкался в рукав, посмотрел на спутниц, которые все так же стояли между ним и мулами.

– Эх, лет сто пятьдесят назад я бы дорого заплатил, чтобы прокатиться на тележке с такими красавицами… Но, как сейчас помню, целоваться с дакитками несподручно. Привычка нужна. Можно или губу наколоть, или язык расцарапать.

– Можно и горло, – добавила Эсокса. – Наколоть.

– Можно и горло, если невтерпеж, – поднялся на ноги Хаустус и принялся выбивать из портов, рубахи и редких волосенок за ушами пыль. – Но я тогда о девчонках не думал. Я тогда, как собачонка, бродил по Дакките за полоумным угодником Сином и все ждал, что стану таким же, как он – неутомимым, умным, добрым.

– Не вышло? – примиряюще спросила Эсокса.

– Может, и вышло, – буркнул Хаустус. – И уродец способен на красавца нагримасничать. На время. А времени-то почти уже и нет. Я ж думал, что буду угасать долго и медленно, как хорошая лампа. Угаснешь тут медленно, когда такой ветер.