Скука - [5]

Как и следовало ожидать, перемена местожительства ничего не изменила в моем душевном состоянии. Как только прошло первое облегчение, которое обычно сле­дует за всякой переменой, меня, как и прежде, стала пе­риодически одолевать скука. Я сказал: «как и следовало ожидать», потому что, конечно же, можно было предви­деть, что скука не рассеется только оттого, что я переме­нил квартиру; ведь не говоря об остальном, я мог считать себя богатым не только потому, что обитал на Аппиевой дороге, но и потому, что располагал определенной сум­мой денег. То, что я не желал ими пользоваться, дела не меняло: многие богачи, если они скупы, тратят лишь кро­хотную часть своих доходов и живут бедно, однако нико­му не придет в голову считать их из-за этого бедняками.

Таким образом, первая моя идея, вернее, сделавшая­ся навязчивой мыслью догадка о том, что скука и связан­ное с нею творческое бессилие объясняются жизнью в доме матери, постепенно сменилась другой, еще более навязчивой: отказаться от собственного богатства попро­сту невозможно; быть богатым — это то же, что иметь голубые глаза и орлиный нос; тончайшими нитями богач связан со своими деньгами, которые окрашивают в цвет денег даже его решение ими не пользоваться. И в самом деле, ведь я не мог даже отнести себя к категории бедня­ков, которые когда-то были богаты: я был богач, который лишь притворяется бедным перед собою и перед людьми.

То, что дело обстоит именно так, я доказывал себе следующим образом. «Что делает настоящий бедняк, ког­да у него нет денег? Умирает с голоду. Что делаю в таком случае я? Иду просить помощи у матери. И даже если не иду, все равно меня нельзя считать бедным — разве что сумасшедшим. К тому же, продолжал я, в моем случае нет даже ничего особенного. Это самый заурядный слу­чай: ведь я не отказывался от материнских денег, я толь­ко ограничивал себя самым необходимым. По отноше­нию к настоящим беднякам я находился в том заведомо нечестном, привилегированном положении, в котором находится богатый игрок по отношению к игроку бедно­му: первый может проигрываться до бесконечности, вто­рой — нет. Но главное: первый может действительно «иг­рать», то есть развлекаться, в то время как второй должен непременно стремиться выиграть».

Трудно пересказать, чту я испытал, обдумывая все эти веши. Я чувствовал себя жертвой каких-то низких козней, против которых ничего не мог предпринять, по­тому что не знал, где и когда напущена на меня эта порча. Иногда я вспоминал евангельское изречение: «Легче вер­блюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому по­пасть в Царствие Небесное», и спрашивал себя, что же все-таки значит быть богатым. Богатый — это тот, у кого много денег? Или тот, кто родился в богатой семье? Или тот, кто всю жизнь прожил и продолжает жить в обще­стве, ставящем богатство выше всего на свете? Или тот, кто считает, что самое главное в жизни — это богатство, и при этом не важно, хочет ли он разбогатеть или сожале­ет о том, что богат? Или как в моем случае, богач — это тот, кто, будучи богатым, не хочет им быть? Чем больше я над этим раздумывал, тем труднее мне было определить точный смысл положения и предназначения человека, которого можно назвать богатым. Разумеется, всего это­го не было бы, если бы я сумел избавиться от своей ис­ходной навязчивой мысли, будто испытываемая мною скука ведет свое происхождение от богатства, а творче­ское бессилие — от скуки. Но все наши мысли, даже са­мые рациональные из них, уходят в темную глубину чув­ства. А от чувства избавиться не так легко, как от мыслей: мысли приходят и уходят, чувства остаются.

Вы, конечно, можете мне на это сказать, что все дело в том, что я был плохим художником, хотя и (редкий случай) сознающим свое ничтожество. Это верно, но это не все. Разумеется, я был плохим художником, но не по­тому, что не умел писать картины, которые нравились бы людям, а потому, что чувствовал — мои картины не вы­ражают меня, то есть не дают мне ощущения связи с окружающим миром. А ведь рисовать-то я, между про­чим, начал именно для того, чтобы развеять скуку. И если я продолжал скучать, стоило ли продолжать рисо­вать?

Если не ошибаюсь, от матери я съехал в марте тысяча девятьсот сорок седьмого года; и вот прошло более деся­ти лет, и я, уничтожив свою последнюю картину, решил бросить живопись. И сразу же скука, которую занятия живописью хоть как-то сдерживали, навалилась на меня с неслыханной силой. Я уже говорил, что скука — это прежде всего потеря связи с окружающим миром; так вот, в эти дни мне не хватало связи не только с миром, но и с самим собой. Я понимаю, что всё это вещи труднообъяснимые, и попытаюсь прибегнуть к помощи сравне­ния: в течение всего того времени, которое последовало за решением бросить живопись, я был для самого себя чем-то вроде несносного попутчика, которого путеше­ственник неожиданно обнаруживает в своем купе в са­мом начале длинного пути. Купе старого типа, то есть не сообщающееся с другими, поезд остановится только на конечной станции, и, следовательно, наш путешествен­ник вынужден терпеть общество ненавистного соседа до самого конца. Ну а если отбросить сравнения, то можно сказать так: скука, пусть даже слегка смягченная заняти­ями живописью, изглодала мою жизнь до такой степени, что не оставила во мне живого места, и стоило мне бро­сить живопись, как я незаметно превратился в развали­ну, в какой-то жалкий бесформенный обрубок. Теперь, как я уже говорил, главным в моей скуке стало ощущение полной невозможности наладить связь с самим собой, а между тем я как раз и был тем единственным в мире человеком, избавиться от которого никакими силами не удавалось.