Скука - [48]

—  А ты знаешь, сегодня было очень хорошо.

—  А разве не всегда одинаково?

—  О нет, всегда по-разному. Бывают дни, когда не так хорошо, но сегодня было хорошо.

—  А что значит — хорошо?

—  Разве это объяснишь? Женщина чувствует, когда хорошо, а когда нет. Знаешь, сколько раз я кончила?

—  Сколько?

Она подняла руку, показав три пальца, и сказала: «Три»; потом снова закрыла глаза и легонько ко мне при­жалась; при этом движении в ее лице с опущенными рес­ницами мне снова почудилось то ироническое выраже­ние, которое я заметил раньше. «Так, может быть, — по­думал я, — может быть, я и в самом деле сумел познать ее на этот раз до конца, до самого конца, так что не осталось в ней для меня никакой тайны, никакой скрытой от меня жизни». Но я не мог знать этого точно и потому не мог наслаждаться своей победой: об обладании может знать все лишь тот, кем обладают, а не тот, кто обладает. И я снова, сильнее, чем когда-либо, ощутил невозможность настоящего обладания, несмотря на всю полноту физи­ческого слияния. Мне хотелось спросить: «А с кем луч­ше — со мной или с Лучани?», но еще раз почувствовал, что не в силах произнести имя актера. Вместо этого, сам не знаю почему, я спросил:

—   Это правда, что Балестриери умер в твоих объяти­ях, в то время как вы занимались любовью?

Я увидел, что она, не открывая глаз, слегка поморщи­лась, словно почувствовала на своей коже надоедливое прикосновение мухи. Потом пробормотала:

—  Ну зачем тебе это?

—  Нет, ты скажи, это так или нет?

Она по-прежнему лежала, закрыв глаза, и у меня было ощущение, что я допрашиваю сомнамбулу.

—   Не совсем так, — сказала она. — Ему действитель­но стало плохо, когда мы занимались любовью, но умер он позже, когда мы уже кончили.

—  Ты просто не хочешь сказать мне правду.

—   Почему? Я говорю правду. Я очень тогда испуга­лась. Я думала, он умер, но, к счастью, он пришел в себя и дошел до постели.

—  Значит, вы были не в постели?

—  Нет.

—  А где?

—  А тебе что, все надо знать?

—  Ну так где?

—  На лестнице.

—  На лестнице?

—  Да, ему мог прийти каприз в любой момент и в любом месте. Мы только что кончили заниматься любо­вью в комнате, что на антресолях, и спускались в студию, потому что он собирался меня рисовать. Я шла впереди него, и вдруг ему захотелось меня взять, и он взял меня прямо на ступеньках. Но знаешь что?

— Что?

—   После того как он почувствовал себя плохо и я по­могла ему снова подняться наверх и лечь в постель, он некоторое время лежал с закрытыми глазами. Но потом постепенно пришел в себя и, подумай только, захотел взять меня снова, в третий раз! Но я не захотела. Мне и так казалось, что я лежу с мертвецом, и мне было страш­но. В конце концов ему пришлось с этим смириться, но он очень рассердился. Иногда я думаю, что он и умер-то, потому что рассердился.

Стало быть, подумал я, Балестриери действительно хотел покончить с собой. Мне казалось, что я вижу их на ступеньках, как они размыкают объятия в самый разгар любви, и старый художник, держась обеими руками за перила, карабкается по ступенькам на антресоли и пада­ет на постель, а потом этот полутруп снова вдруг садится на постели и протягивает к Чечилии руки. Я спросил ее, следуя логике своих размышлений:

—  А ты изменяла Балестриери?

Я снова увидел на ее лице досадливую гримасу, слов­но к ней приставала муха, и понял, что на самом-то деле я спросил: «А мне ты изменяешь?» Кажется, даже она по­няла настоящий смысл вопроса, потому что ограничи­лась только тем, что прошептала:

—  Ну вот, начинается.

Но я настаивал:

—   Нет, ты все-таки скажи: ты ему изменяла?

В конце концов она ответила:

—  Зачем тебе это знать? Ну хорошо, изменяла иногда: он был такой скучный.

У меня перехватило дыхание:

—  Скучный? А что это значит — «скучный»?

—  Скучный — это скучный.

—  Но что значит для тебя это слово?

—  Скучный значит скучный.

—  То есть?

—  Скучный.

Итак, Чечилия мне изменяла, подумал я, и изменяла она мне потому, что я был скучный, то есть не существо­вал для нее так же, как она не существовала для меня. Но между нами было различие: я знал, что такое скука, пото­му что страдал от нее всю жизнь, в то время как для нее скука была лишь неосознанным импульсом для того, что­бы переместить свои соблазнительно покачивающиеся бёдра в какое-то иное, далекое от меня место. Я снова посмотрел на нее: она лежала на спине, раздвинув ноги, в той позе, в которой осталась после соития, уверенная в том, что ее непринужденное бесстыдство должно пока­заться мне совершенно естественным, свидетельствую­щим о нашей близости… И, глядя на нее, я вдруг поддал­ся обычной мужской иллюзии, заставляющей нас видеть в физическом обладании единственно реальное облада­ние. Да, подумал я, Чечилия вырвалась и ускользнула, но если я возьму ее снова, кто знает, может быть, я овладею ею по-настоящему и до конца и сумею побороть это ощу­щение неполноты. Я приподнялся и, склонившись над ней, коснулся ее губ своими.

—  Мне уже надо бежать, — пробормотала она, не от­крывая глаз.

—  Погоди!

И я взял ее снова, хотя она так и не открыла глаза, и только движением тела, алчно ответившем моему, пока­зывала, что готова к соитию, и это было еще одним дока­зательством того, что она не здесь, а где-то в ином месте, и все, чем я вступал в обладание, не имело для нее ника­кой цены и, следовательно, для меня тоже. На этот раз, сразу же после любви, Чечилия открыла глаза и сказала: