Скрытые долины - [17]

ГЛАГОЛ ТРИНАДЦАТЫЙ. ДРУГАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ УНЫ

Скрипит, скрипит до утра колыбель,

Тянется, тянется чёрная ночь.

Дети не спят, Уна не спит,

Ветер не спит, море бушует.

Что ты не спишь, несносный Яр,

Что не сомкнёшь своих чёрных глаз?

Губитель покоя, враг тишины

Бессонный сторож моей печали!

Зачем ты свивальник тугой развил,

Зачем грозишь своим кулачком?

Или ты мать свою не узнал?

Или не рад, что на свет появился?

Скрипит, скрипит до утра колыбель,

Тянется, тянется, чёрная ночь

Плачут дети, рыдает мать,

Ливень хлещет всю ночь напролёт.

Злая Ягга, о чём ты кричишь?

Что ты кривишь беззубый рот?

Пройдёт сто лет и триста лет —

Будешь старухой, страшной, беззубой.

Медведицей чёрной тебя назовут,

Станут детей тобою пугать.

Не будет мужа, не будет сына —

Заживёшь одна среди чёрного леса.

Скрипит, скрипит до утра колыбель,

Тянется, тянется чёрная ночь.

Тянется осень, а скоро — зима…

За холодными ливнями — снег студёный.

Как же измучалась я, одинокая,

Как же устала я, горькая мать!..

Дети злые! Вам невдомёк,

Какая боль извела моё сердце!

Страдаю с вами, страдаю от вас, —

Но не мне одной такие муки:

Будете язвой миру людей,

Будете мором, будете пламенем!

Немало слёз прольётся в домах,

Немало крови прольётся в полях!

Вижу огонь, слышу плач,

Чую упадок и разорение!

Отец мой, отец, Великий Волод!

Матушка, матушка, Сура Прекрасная!

Голубоглазые, светлокожие,

Взгляните на внуков своих черноглазых!

Спойте им песню любви и покоя,

Пролейте в сердца их любовь и покой!

Скрипит, скрипит до утра колыбель,

Тянется, тянется чёрная ночь,

Тянется ночь, и стужа всё злее…

Но серым становится чёрное небо,

Скоро сквозь тучи хлынет заря…

* * *

Я никогда не звонил Татьяне в Стельцов, но помнил её местный телефон, как свой собственный, — шестизначный стрельцовский номер.

— Привет, — сказал я хрипло. — Узнаёшь? Я приехал в отпуск из Питера… Примешь в гости?

Она на секунду задумалась.

— Сергей, это ты, что ли? Ну надо же!.. Сто лет тебя не видела! Я в принципе не против, заходи. Да, правда, заходи: я сейчас одна сижу.

Я положил трубку. Вот тебе и раз, — ожидалось мне всё, что угодно: и злость, и раздражение, и презрительное равнодушие… Или наоборот: радость, волнение, надежда… Ничего подобного: Танька беззаботно щебетала в трубку, точно болтала с давней приятельницей, с прежней сослуживицей: «Сто лет не виделись! Заходи!» О чём это говорит? — о совершенном бесчувствии! Я для неё — пустое место, не напоминающее ни о любви, ни о вражде прежних дней!

Тем не менее, я стремительно собрался и со всех ног кинулся к дому Татьяны.

С Таней мы развелись пять лет назад. Я в то время работал на радио «Конкорд» одним из редакторов новостного отдела, а она вела на кабельном телевидении скромную программу для домохозяек, — оба наконец-то начали получать какие-то деньги, в доме завелась новая мебель, я сделал ремонт… Мне воображалось, что отныне всё пойдёт только к лучшему, но Танька доказала, что я ошибаюсь. Откуда-то выпорхнул этот сорокапятилетний отставник-подполковник и начал парить над моей женой, постепенно сужая круги. Я видел, на что он нацелился, видел всё с самого начала, но пальцем не пошевелил, чтобы пресечь его напор: я совершенно по-детски верил Таньке, и мнилось мне, что жена даётся человеку раз и навсегда, как мать, что никаких дополнительных усилий для сохранения союза прилагать не нужно, — такое во мне жило убеждение — не на уровне ума, конечно, а на уровне спинного мозга, однако, там оно сидело незыблемо. За такое душевное детство я и был наказан, — подробности этого наказания мне вспоминать не хочется. Бывший вояка увёл мою Таньку, увёз её от меня, и не куда-нибудь, а в мой родной Стрельцов! Вот подлость-то! Оказывается, у него здесь старушка-мама жила…

Первый год после развода я безумно злился на Таньку: сначала порвал все её фотографии, потом собрал её старые шмотки, которые она не пожелала увезти в Стрельцов, и с большой помпой сжёг их на берегу залива, на Кораблях. На второй год я начал тосковать. На третий год попросту сходил с ума, даже работу на радио бросил, перебежал в какую-то теле-газетёнку, писать анонсы по пяти строк каждый, — ибо сил не хватало и работать, и переживать одновременно. На чётвёртый год я приказал себе успокоиться, — и успокоился, и практически не вспоминал о ней, — во всяком случае, не каждый день.

За эти годы мне не раз приходилось бывать в Стрельцове, но в самом городе я не появлялся ни на минуту: жил у отца на даче. Отец понимал моё состояние и ни словом не напоминал о Татьяне. А потом пришло известие о том, что вояку-бизнесмена хватил инсульт… Через месяц инсульт повторился, и Татьяна стала вдовой. Тогда я впервые позволил себе немного подумать о ней и взвесить мои шансы, — в тот раз я ни на что не решился, и только теперь, когда мне предложили спасать Ньюкантри…

* * *

Дом покойного вояки стоял на границе старого и нового городов. Тысячу раз в детстве я проходил мимо него — нелепого строения самой причудливой архитектуры, и всё размышлял: кто может жить в этой кургузой башенке, похожей то ли на средневековый донжон, то ли водонапорную вышку? Когда его построили? После войны — или раньше? Может быть, это странная гримаса провинциального модерна, а может быть, чудак-архитектор в тридцатые годы решил совместить Ле Корбюзье и Растрелли — смелый прогресс и надёжные традиции? Белые занавесочки на окнах и песочницы во дворе говорили о том, что дом всё-таки жилой, что это не служебное здание, но верилось в такое с трудом. Вспоминается, что во дни оны мы с Танькой, гостя в Стельцове дружно хохотали, смотря на сию причудливую постройку, — я нарочно показывал ей этот небоскрёб-недомерок, как некую странную достопримечательность родного города, и того не знал, что приоткрываю перед Татьяной её будущее. И вот теперь она живёт в этой башне, на самой вершине, на пятом этаже.