Скрипка, деньги и «Титаник» - [76]

В Нью-Йорке – январь, холодное субботнее утро. Он сидит в машине перед моим домом. Не улыбается, словно велоцираптор, не пришептывает своим сценическим голосом. Впервые за все время нашего знакомства он ведет себя как нормальный человек, обычный парень, заехавший за коллегой перед работой. Мы проезжаем по мосту Джорджа Вашингтона и едем в молл в Бриджуотере – небольшой, скромный, тот, что наверняка будет пустым в постпраздничное затишье. После гастролей в Китае я участвовала в паре записей для телевидения, но отказывалась от других выступлений. Поскольку теперь у меня психиатрический диагноз, делающий меня человеком с ограниченными возможностями, в Нью-Йорке я ищу работу с медицинской страховкой – любую. Через несколько месяцев мне удается ее найти. По будням я сижу в кабинке без окон в Верхнем Манхэттене и тружусь секретаршей. У меня хорошая зарплата и соцпакет. Я не стала прославленной скрипачкой и не спасаю жизни на Ближнем Востоке. Я одеваюсь в скучные черные секретарские брюки, заполняю таблицы в Excel, делаю дерьмовые фотокопии и еще более дерьмовый кофе. Но для меня эта работа – своего рода успех, ведь я могу выполнять ее, несмотря на панические атаки, которые случаются со мной по несколько раз в день. Сама работа ничего не значит для меня, но я регулярно получаю зарплату, у меня есть медицинская страховка, и если я когда-нибудь решу поступить в аспирантуру, то компания оплатит мне обучение. Я не стану хвастаться своим трудоустройством на встрече одноклассников, зато могу когда угодно пойти к врачу, а без врача я никогда не выздоровею и не найду другое место. (Еще один американский парадокс: чтобы найти хорошую работу, я должна сначала пройти лечение, а для этого мне нужно найти любую работу с медицинской страховкой.) Я начинаю понимать, что даже должность секретарши для людей моего возраста – уже кое-что. Средняя зарплата, регулярные часы без переработки, доступ к услугам здравоохранения – все это стало роскошью для миллениалов, нашим эквивалентом дорогой спортивной машины, домика на побережье и яхты.

Наверное, этим холодным январским утром 2006 года Композитор и сам чувствует, что это мой последний концерт и видимся мы в последний раз. Вероятно, он знает: вскоре я стану одной из многих, кто покинул его ансамбль, чтобы никогда больше не давать о себе знать. («Ваш круг жизни кончается здесь и сейчас, – говорит он нам в конце турне “Боже, благослови Америку”. – Мой круг продолжается».) Какова бы ни была причина, он вдруг начинает рассказывать мне о своей жизни. За час пути до Нью-Джерси я узнаю о нем больше, чем смогла узнать за все эти четыре года, за время двух турне – по пятидесяти четырем городам Америки и по нескольким городам Китая.

И лишь потому, что в тот день он наконец позволил мне увидеть свое настоящее «я» и открыл мне свои слабости и уязвимые места, я не стану повторять его рассказ. Это был единственный разговор между мной и Композитором, казавшийся реальным, и из-за этого я хочу оставить его между нами. Могу сказать лишь одно: самые дурацкие человеческие бзики и привычки (например, есть только яблоки и сухие завтраки или бегать в туалет по несколько раз за полчаса, потому что не понимаешь, хочется тебе в туалет или нет) основаны на глубоком и искреннем чувстве, свойственном каждому человеку: потребности в любви и одобрении. Потребности казаться особенным – тем, у кого есть «настоящий дар».

А если настоящего дара нет? Что ждет нас, родившихся посредственными в Америке – стране исключительных? Лишь разговор с глазу на глаз в машине по пути на концерт (так называемый концерт) позволил мне увидеть в Композиторе не отражение того, что он делает, а живого человека – того, кем он и является. Человека, который бьется в той же войне, что и я, и пытается сразить Посредственность мечом Труда. Как и мне, ему трудно жить в теле. Он тоже заражен американским безумием: ставит самоотречение на службу самовозвеличиванию. И испытывает нездоровый страх перед возможной, реальной, неизбежной неудачей.

Приехав в молл, Композитор устанавливает оборудование, и мы начинаем играть одни и те же песни. Мы играем их несколько часов подряд. Люди подходят к Композитору и говорят, что эта музыка прекрасна. Что она похожа на саундтрек к «Титанику». Что им очень нравится «Титаник». И музыка из «Титаника» успокаивает их лучше любой другой. Потому что музыка из «Титаника» – не просто музыка, это целая история, и за четыре года моей работы на Композитора музыка и история слились воедино. История «Титаника» никогда не была одним лишь рассказом о тонущем корабле. («Я знаю, чем фильм закончится! – кричит мне вслед мама в пятницу вечером в конце 1997 года; мне шестнадцать, и мы с Фернандо едем в кино. – Корабль потонет!») Да, «Титаник» пошел ко дну, и в шестнадцать лет это казалось мне главным. Я никогда не пересматривала этот фильм и не могла понять, почему все так помешались на нем: в газетах писали, что многие смотрели его дважды, трижды и даже тридцать раз. Зачем? Ведь отличные фильмы-катастрофы снимали и прежде, и были в них и захватывающие любовные истории, и трогательная музыка.