Скрепы нового мира - [80]

С первых же шагов ясно – газетчики не врут, жизнь в парке и правда бьет ключом. Ветер то и дело доносит до меня обрывки смеха, крики, слова пьяных песен, дым костров и запах горелого мяса. Однако желающих напасть на крадущегося по аллеям здоровенного парня так и не нашлось, или, что куда вернее, свободная продажа огнестрела давно отучила местных совать нос в чужие дела.

Минут через двадцать, сотню раз помянув недобрым словом ландшафтного дизайнера кривых дорожек и ленивых до обрезки ветвей садовников, я качающейся алкогольной походкой пересек упирающееся в Бранденбургские ворота Шарлоттенбургское шоссе, а еще через полчаса – выбрался за границу Тиргартена, на Ленне-штрассе. Тут, рядом с Лейпцигской площадью и Потсдамским вокзалом, ночная жизнь уже не прячется, наоборот, она выставляется напоказ. Улицы освещены яркими электрическими фонарями, снуют прохожие, открыты двери лавчонок и магазинчиков. Тротуары облеплены множеством машин, кто-то ждет знакомых с поезда, кто-то пытается подхалтурить, выхватить клиента из рук таксистов, кто-то приехал купить сигарет, травки, или снять шлюху.

Как я ни старался сойти за кого-нибудь другого, тихий рокот запускаемого двигателя показал – Саша меня заметила. Освещение приборной панели подсветило ее бледное лицо.

Я пригнулся к опущенному стеклу машины, бодро отрапортовал:

— Сделал все, что мог; кто может, пусть сделает лучше.

Саша обхватила руками мою голову, осторожно, словно боясь сломать, потянула к себе. Слова не нужны. Глаза, полные боли и слез, красноречивее любых слов.

* * *

Снопы света от шести фар мчатся по асфальту стаей серых борзых, чудесный рык спущенного с привязи семилитрового исполина разгоняет кровь в жилах пуще старого французского вина. Пятиметровая двухтонная туша семьсот десятого Мерседеса послушна рукам Александры, идет легко, по-женски плавно, как будто забавляясь в учтивом вальсе. Только подозрительно быстро мелькают тополя по обе стороны от дороги.

— Не гони, — кладу я ладонь на колено жены. — Или давай я поведу.

— Сам же говорил, для надежного алиби нужно позавтракать в Мюнхене, — ворчит она в ответ. — Отпустила тебя одного, обещал ненадолго, а провозился до трех ночи!

Но я знаю, ей просто нравится лететь сквозь ночь по пустому шоссе.

— Спидометра на тебя нет!

— Перестраховщик! — улыбается в ответ Саша.

Тут она опять права. Я не только поставил чужие номера, но и сам, своими руками выкрутил тросик одометра из коробки передач. Так наш механик не увидит лишнюю тысячу километров пробега. Так что теперь остается только гадать, насколько быстрее сотни мы едем.

— До Мюнхена осталось всего-то километров четыреста! — делаю я еще одну попытку. — Вот начнет светать, тогда и прибавишь.

— Не забывай, машину нужно помыть, тент сложить, масло и бензин залить.

— Придумала сложность, пыль стереть, — притворно фыркаю я.

Шоссе плавным поворотом скользит к железной дороге. В высоком луче прожектора-искателя поблескивают рельсы, где-то далеко впереди, чуть пониже звезд, колеблются хвостовые огни поезда. Саша плавно дожимает педаль газа, и вот уже ярко освещенный вагон-ресторан катится рядом с нами. Спят там не все, кто-то, все еще достаточно трезвый, отрывается от стола и вяло машет нам рукой. Еще минута, и брызгающий искрами паровоз остается позади.

— Они, те кто в поезде, едут в свое будущее, — вдруг замечает Саша. — Они ничего не знают.

— Теперь все немцы ничего не знают, — отшучиваюсь я. — Мы их обогнали совсем на чуть-чуть.

— Думаешь, завтра все закончится?

— Сегодня, — поправляю я. — Уже сегодня.

Мне не надо уточнять, что имеет в виду Саша. Ответственность за судьбу целого мира – не шутка. Мы не атланты. Мы устали, мы хотим жить как все, не зная будущих кошмаров. Вернее сказать, мы до ужаса боимся стать их соучастниками.

— Поверить не могу!

— К хорошему быстро привыкнешь.

— Как к бананам?

— Фу! Что за плебейский вкус?!

— Сам дурак!

Бью я себя по лбу ладонью, тянусь назад, за спинку сидения. Кроме прочего, там заныкана огромная гроздь бананов. Выламываю самые толстые и спелые плоды, сдираю шкурку, затем принимаюсь по-свински отрывать маленькие кусочки и отправлять их в Сашин рот, то и дело облизывая свои измазанные в сладкой мякоти пальцы.

— Ведь правда, — интересуется Саша, — если бы мы ехали из Берлина в Мюнхен в твоем мире, то могли прямо сейчас позвонить Бабелю в Москву, и не только поговорить, но еще и показать ему, чем мы тут занимаемся?

— Запросто, — чуть-чуть преувеличиваю я возможности мобильной связи. — Набираешь в ватсапе, будто решился скинуть на карточку прошлогодний долг, а сам бананом в камеру на! А ну подавись, жирная сволочь!

— Ха-ха-ха, — заливается смехом Саша. — Подавись! Подавись!

Банан для берлинцев – признак голода, точнее, способ чуть-чуть этот самый голод облагородить. Добавить к пустой похлебке и бутерброду с котлетой дешевый, продающийся на каждом углу банан[226] – вот тебе и десерт, как в положено в доброе время, и сытость. За пятнадцать лет немцы успели выкинуть из своей памяти клубни Гинденбурга,[227] забыли, что настоящий голод – это когда хлеб строго по карточкам, а бананы – на картинках в старых книгах.