Скотт Фицджеральд - [49]

Начало 20-х годов — захватывающий период в американской литературе. Ее возрождение, которое открылось произведениями Драйзера, Андерсона[82] и других, получило еще больший толчок во время войны. По мере того как Америка, становясь самой мощной державой, освобождалась от раболепства перед европейской культурой, повсюду заявляли о себе новые голоса. Писатели послевоенного поколения были едины в своем неприятии викторианских идеалов, и в то же время они ожесточенно соперничали между собой. В этих условиях чуть ли не самой привлекательной чертой Фицджеральда оказалась его профессиональная щедрость. Он всячески содействовал изданию работ своих коллег и гордился их успехами. Зельда позднее вспоминала, как он ночами просиживал над рукописями друзей, хотя его собственные дожидались завершения. «Никто не знает, как много Фицджеральд сделал для других, — признавал редактор «Скрибнерс» Максвелл Перкинс. — Он был необыкновенно добр, и, с его способностью разглядеть новых писателей, мог бы стать хорошим издателем, не будь он художником».

Издание произведений Фицджеральда явилось нарушением (если не ломкой) традиций «Скрибнерс», которое до того публиковало лишь таких маститых авторов, как Эдит Уортон и Генри Джеймс.[83] Тяготея к английским писателям — Мередиту, Стивенсону, Голсуорси и Барри,[84] — «Скрибнерс» избегало реалистических произведений «американского ренессанса». Правда, реализм Фицджеральда был подслащен фантазией, но все же Чарлз Скрибнер-старший не сразу решился отдать в печать «По эту сторону рая», шокированный фривольностью романа. Когда после уговоров Максвелла Перкинса, его самого проницательного редактора, он все же дал свое согласие, это вызвало революцию в клане Скрибнеров.

Внешне Перкинс производил обманчивое впечатление. На первый взгляд он казался типичным «сухарем», как нельзя лучше вписывавшимся в царившую в «Скрибнерс» атмосферу консервативности. Его родители были родом из Бостона и Вермонта. Питомец школы святого Павла и Гарварда, он пришел в издательство через журналистику, подавив в себе желание стать писателем. Человек тридцати лет с небольшим, вежливый, углубленный, как казалось, в себя и в то же время всегда готовый внимательно выслушать собеседника, он был склонен к многозначительному молчанию, во время которого он, слегка покачиваясь, держался за лацканы своего пиджака или рисовал профили Наполеона и Шелли, своей античной красотой каким-то странным образом походившие на его собственный. Некоторые утверждали, что Перкинс застенчив, другие же не соглашались, заявляя, что застенчивый человек не станет сидеть в вашем присутствии, словно набрав в рот воды. Правда, иногда он мог промямлить несколько фраз, чтобы хоть как-то разрядить неловкое молчание. В Перкинсе редкостно сочетались пуританин и художник, человек непоколебимой твердости и теплоты, проницательности и воображения.

Он любил говорить, что лучшее в человеке — это оставшийся в нем ребенок. И Томас Вулф[85] вспоминал, что в глубине его голубых глаз, «полных какого-то странного рассеянного света», где, казалось, «колыхалась отдаленная дымка моря», скрывался вечный мальчишка, романтический искатель приключений. Один из его коллег отмечал в нем главное качество редактора: «Он всей душой стремился отыскать подлинно уникальное творение, всплеск глубокого поэтического дара, способного оживить образ или обстановку, и обнаружить неподдельный талант». Тяготевший в своих литературных вкусах к современности и эксперименту, он был, все же, достаточно старомоден, чтобы продолжать считать честь, преданность и силу духа важными понятиями, а осознание человеком этого с первых дней жизни — ступенью на пути к становлению большого писателя, если под этим не подразумевать только технику писательского мастерства. Если же одним из свойств таланта является инстинкт или способность находить нужного помощника в нужное время, то встреча Фицджеральда с Перкинсом, безусловно, была именно тем случаем.

Присутствие Фицджеральда в издательстве «Скрибнерс», жизнь в котором своей размеренностью напоминала атмосферу прошлого века, — явление столь же экзотическое, как и издание им здесь своих произведений. Когда Фицджеральд с кругами под глазами от бессонной ночи, проведенной за письменным столом или в шумной компании, вваливался в рабочие помещения «Скрибнерс», жизнь здесь заметно оживлялась. Внимательный и приветливый ко всем, он для каждого припасал улыбку или шутку. На стол склонившегося над рукописью редактора могла вдруг плюхнуться шляпа: это проходивший по коридору Фицджеральд перебросил ее через перегородку. Таков был один из его способов приветствовать знакомых.

Иногда он заглядывал в журнал «Ярмарка тщеславия», где вовсю хозяйничали молодые редакторы Эдмунд Уилсон и Джон Пил Бишоп. Джон, учтивый и важный, говорил немного, словно ему мешала находящаяся во рту горячая картофелина. Эдмунд, рассеянный и отрешенный, мог выразить удивление при упоминании о происшествии, известном всем и каждому. В минуты отдыха они говорили между собой по-латыни или затевали игру под названием «похищение сабинянок», которая состояла в том, что они подхватывали секретаршу и сажали ее на высокий ящик с каталогами. Уилсон и Бишоп служили связующим звеном между Фицджеральдом и его духовным прошлым, Принстоном, который он вспоминал с нежностью. Они взирали на его успехи со смешанным чувством удивления, восхищения и неверия, и даже — Уилсон, который был более честолюбив, чем Бишоп, — с примесью зависти.