Скорбь Гвиннеда - [7]

Несчастные служители святого Камбера в Долбане никак не могли знать, что нарушают закон — впрочем, если бы и знали, это бы их не остановило, ибо их вера в своего святого покровителя была тверда и не знала сомнений вот уже десять лет. Эдикт, отменявший канонизацию Камбера и грозивший наказаниями за нарушение указа, был провозглашен лишь накануне, за много миль от аббатства, в Рамосе. Враги и не собирались предупреждать их заранее.

Епископские солдаты немедленно устремились в обитель и стали захватывать пленных.

Несчастным, без сомнения, зачитали эдикт, начиная бичевания, и те успели в полной мере осознать грозившие им ужасы, когда палачи взялись за ножи и щипцы. Безъязыкие, осужденные не в силах были даже молить о пощаде, отречься или покаяться, когда солдаты принялись подносить вязанки хвороста к столбам и поджигать костры факелами.

Эта насмешка над правосудием, прикрывавшая самое изощренное варварство, так поразила Кверона, что он, покинув сознание Ревана, залился слезами, прикрывая лицо руками.

— Прости, что я так вел себя, — промолвил он наконец. Им повезло, что ветер дул в другую сторону и не мог донести звуки голосов до солдат под холмом… и, по счастью, не доносил больше запаха горящей плоти. — Ты был совершенно прав — магией тут не поможешь.

Утирая слезы тыльной стороной ладони, он набрался мужества смиренно поднять глаза на Ревана.

— Райс был тебе хорошим наставником, — продолжил он вполголоса. — Если бы я соображал получше, то мог бы догадаться, что ты попробуешь оглушить меня. Но мне и в голову не приходило, что меня могут опоить моими собственными снадобьями!

Реван с трудом выдавил подобие улыбки, глядя на аббата своими светло-карими глазами.

— Скажите еще спасибо, что я не опоил вас мерашей. Вы бы до сих пор не пришли в себя. Но я же не мог отпустить вас на верную смерть, правда?

— Полагаю, что нет.

Кверон со вздохом потеребил кончик своей седой косы, выбившейся из-под капюшона, в полной мере сознавая неизбежность болезненного решения.

— Боюсь, я слишком долго не возвращался в мой родной орден гавриилитов, — прошептал он наконец. — Слишком просто стало забыть о том, что я поклялся никогда не отнимать жизни. И это равным образом относится и к самоубийству — хотя там, внизу есть немало тех, кого я бы прикончил с огромной радостью!

Он покосился на полускрытый в сумерках монастырский двор, проследил взглядом за факелами стражей, расхаживавших между столбами с казненными, затем вновь задумчиво посмотрел на Ревана.

— Скоро совсем стемнеет. Полагаю, для нас обоих будет безопаснее, если дальше я пойду один.

— Почему? — удивился Реван. — Никто же не знает, кто вы такой.

— С одной стороны, да, — согласился Кверон и вновь потеребил свою косу. — Но когда увидят вот это, то будут знать, к какому ордену я отношусь, поскольку такие прически носят лишь гавриилиты и Слуги святого Камбера. Однако в этих краях, памятуя о случившемся в обители, сей символ может вызвать подозрения и привести к… опасным расспросам. Скажи, такой ли ты добрый цирюльник, как и лекарь?

Реван в изумлении покосился на аббата.

— Прошу прощения, сударь?

— Я хочу, чтобы ты обрезал мне волосы, Реван. — Кверон перебросил косу через плечо. — Я носил ее очень долго, и мне будет жаль с ней расстаться, но боюсь, теперь это слишком опасно, а преимуществ никаких. Основатели нашего ордена никогда не предполагали, что это украшение может привести когда-нибудь к гибели их последователей.

Реван, с трудом скрывая неловкость, извлек из-за пояса небольшой нож, которым резал хлеб и сыр, и неуверенно потрогал лезвие. Кверон повернулся к нему спиной.

— Ну, давай, — пробормотал Целитель. — Не старайся навести красоту. Просто отрежь, и дело с концом. Не тянуть же с этим до утра!

Он постарался расслабиться, чувствуя, как пальцы Ревана подбираются к основанию косы, ощущая удивление молодого человека, когда тот обнаружил, что коса сплетается из четырех прядей, а не из трех, как обычно; хотя тот и не стал ни о чем спрашивать.

— Такая коса у нас называется г'дула, — негромко пояснил Кверон, натянутый, как катапульта, пока Реван перерезал густую массу волос своим ножом. — Четыре пряди наделены особым значением. Я не вправе объяснить тебе, каким именно, если не считать очевидной связи с четырьмя архангелами и четырьмя Силами Природы, но поскольку ты явно обратил на это внимание, было бы несправедливо не сказать об этом. — Он тяжело вздохнул, пытаясь одолеть охватившую его дрожь. — Никогда сталь не касалась моих волос с того дня, как я принес первые обеты — а это было почти двадцать пять лет назад. Косу полагается сжечь, с особым обрядом, когда позволят место и время.

Процедура эта причинила ему не только физическую, но и душевную боль, и сейчас во сне Кверон вновь переживал утрату. Он принялся ворочаться, застонал и наконец пробудился, машинально потянувшись к кошелю на поясе. Сердце его колотилось в груди, дыхание вырывалось тяжело и со свистом, но коса оказалась на месте, туго свернутая на дне кожаного мешочка.

Слава Богу!

Понемногу, слепая паника улеглась, сердце забилось ровнее, дыхание успокоилось. Немного погодя он принялся осторожно выбираться из стога, щурясь на солнце, отражавшееся в снежных сугробах, ибо «сарай», сберегавший сено, на самом деле являл собой лишь навес на четырех столбах, да и сама крыша не отличалась надежностью. Он знал, что скоро ему придется расстаться с грудой… и, вероятно, тогда кошмары прекратятся… но сейчас следовало прежде всего добраться до аббатства святой Марии. Добрая селянка, что подала ему, как нищему, ломоть хлеба и миску похлебки, сказала, будто где-то среди холмов неподалеку есть небольшой монастырь, но ни названия, ни точного места она не знала. Хоть бы это оказалась та самая обитель!