Скопус-2 - [52]

— Бога боишься, доктор? — спрашивал пузатый.

— А как же, что ты говоришь такое, Иехезкель-Хези, тебе не стыдно? — возмущался бригадир. — У него в душе храм.

— Храм — храмом, а скептик, а пессимист, а не надеется, — резко объяснял Хези.

— Ну и что? Я и то, бывает, грущу, а уж он-то…

— А Божье чудо? А благодать? А свет Божий? Нет, если ты не оптимист, то ты безбожник и европеец, грош тебе тогда цена, — орал Хези.

— Уйми страсти, Иехезкель, у Бога много, как говорит моя мама.

— Ну разве что, — смягчился Хези, — одна на Него надежда.

— Все. Закончили симпозиум, вон еще машинка, встали. Не тужи, доктор.

Все поднялись и спустились к новому грузовику, последнему на сегодня. Кравец шел последним, разминая потихоньку плечи. Он был счастлив. Из разговоров понял слово куль и слово симпозиум. Густой настой иерусалимского воздуха, в котором остывала местная охряная земля, красноватый мягкий камень и хвойное дерево после тяжелого дня ясно показывали, что Бог еще не махнул рукой на его, Кравеца, жизнь и душу. «Сохрани и помилуй! — не то подумал, не то прошептал Кравец. — Оплакивай свою жену, свою жизнь, но живи! Кто это сказал?» — подумал Кравец без испуга.

«А ты ничего, крепыш, доктор, а то я сначала подумал — еще погорелец на мою душу», — сказал Кравецу бригадир. Слово погорелец он так и произнес — «погорелец», быстрой скороговоркой. Это слово Кравец понял. «Что значит погорелец?» — спросил он. «Ну, который прогорел в делах, а ты вон какой», — бригадир приобнял Кравеца за плечи. «Какой?» — «Почти свой, бедный». — «Разве вы бедные?» — удивился Кравец. «А как же? А кто еще, богатые, что ли?» — пояснил бригадир почти весело.

Когда Кравец после работы шел на автобус, пересекая рынок, переполненный в эти часы, перекладывая из рук в руки огромный баул со свежими продуктами, которые грузчики покупали по себестоимости, то есть за гроши, он встретил своего преподавателя по керамике, пригожего ленинградского человека, в нетрезвом виде. Тот шел почти с таким же бородачом, но из Москвы, переходя с четвертого места службы на пятое и по дороге набирая и добирая алкоголя до нужной градации, которая, справедливости ради, была достаточно высока для столь хрупкого по структуре сложения служителя искусства ваяния. На плече учитель нес стул из пластика. Обиды он не таил, взял Кравеца под руку, отвел в сторонку, усадил на свой белый стул, предварительно вытерев его своим беретом. «Эх, господин Кравец, вы простите меня, дурака, не сердитесь, давайте выпьем», — торопливо говорил он, склонившись над Кравецом. Хези, бригадир и второй бригадир наблюдали за всей сценой без недоумения. «Да что вы, — пытался подняться Кравец, но руки ваятеля были цепки и настойчивы. — Что вам от меня надо?» — «Ничего, родной вы мой, ни-че-го».

Он достал из кожаной сумки, которая висела на его плече, бутылку бренди, початую бутылку местного доброго керосина, которым заправлялись, в соответствии с национальным демократизмом, либералы, интеллигенты, рабочие и репатрианты, взболтнул, и все глотнули из бутылки: и Хези, и бригадир, и московский гость, и Кравец, и ваятель. От духа напитка, духа счастья, захмелел хозяин фруктовой лавки и вынес компании мытых и порезанных, как бы лакированных, алых галилейских яблок. «Дай Бог тебе здоровья, живи сто двадцать лет», — сказал Хези. Все согласно покивали. А уже сгонял на быстрой советской ноге московский двойник ваятеля и вернулся с победой и второй бутылкой. «Круто берем», — сказал бригадир. Было странно, что он не уходил, не торопился домой, где его ждал взрослый сын, заторможенный, больной молодой человек, которого отец всюду водил за руку. Не тянул, не подгонял, а вел. Все знали в городе эту пару. С сосредоточенным лицом бригадир шел с сыном, который был покорен и кроток, чисто одет, умыт, причесан. С ними здоровались, и отец тихо отвечал в ответ: «Здравствуйте вам. Мы живем нормально, Богу спасибо». Они шли от почтамта по улице Яффо, поворачивали на Русскую площадь и на углу выпивали по стакану сока, отец вытирал мальчику лицо платком, и они возвращались домой на улицу Пророков, 65 по низкому и узкому тротуару после променада по навсегда заведенному кругу: улица Колен Израилевых, Яффские ворота, поворот направо и величественный спуск к Стене, затем молитва и обратно домой.

Так вот, бригадир домой сегодня не торопился, сейчас не торопился, расслабил плечи, глотнул из второй бутылки «золотого, как солнце», бренди, съел осторожно ломтик яблочка и поплыл в густую даль вместе с сыном, который, смеясь, тянул папку на другой берег утренней реки, где в высокой траве светловолосая дама в городском платье вела гнедую лошадь на водопой.

Глотнул Хези. Смутно улыбаясь, облокотился о стену, поджег сигаретку и, глядя на людей подле себя, стал думать о том, как послезавтра днем, в субботу, пойдет на футбол, на красных и желтых, и как желтые, за которых он с детства болел, будут накатывать разрушительные волны атак, как это и полагается делать представителям ревизионистского движения, лучшего из всего, что придумал человек, и как на этих волнах он, Хези, будет осторожно вплывать в сети социалистов и выплывать, вплывать и выплывать.