Скопус-2 - [51]

Кравец чокнулся с молодым негром, который держал в руке бутылку виски, и выпил. Затем Кравец, как бы на закуску, переключил канал. В соседней державе, почти дружеском королевстве, полненький, усатый акын пел песню под аккомпанемент скрипичной группы и трех подвывающих девиц, тоже не худых. «Знакомая семитская мелодия», — удовлетворенно подумал Кравец.

Затем пришел багаж, и Кравец неожиданно быстро и ладно его перевез, все организовал сам и по дороге даже продал шоферу мотоцикл «Ява» за две тысячи долларов. «Главное, что пианино на месте, — возбужденно сказал он, хищно глядя на инструмент у стены, который не пострадал в пути, только чуть поблек. — Деньги положи в банк или еще куда, дочь». — «Я так хотела поездить, папа». — «Потому и продал», — отрезал Кравец.

Теперь он каждый день часами играл гаммы. Туда и обратно. Часами. Изредка соседка сверху тихо, но настойчиво стучала в пол древком от метелки, и Кравец делал перерыв. Скорость его игры соответствовала ритму его пульсирующего сознания. Скажем, утреннее возбуждение всегда сопровождалось мощью и напором — от звуков дрожало не только фортепьяно, но и блочные стены и каменный пол. Днем он становился спокойнее, а к вечеру стихал совсем. Ля, си, тик, тик, и звук исходил в покой. В сон и тишину.

А сны ему снились странные, осязаемые. Шел дождь, Кравец сильно намокал, огненная фигура, вроде ангел, кто же еще, спускал с облака веревочную лестницу, лицо ангела было непроницаемо, и по этой лестнице довольно складно сновал Кравец вверх и вниз, без устали, не зная покоя, что-то разыскивал. По этой же лестнице поднялась жена Кравеца, не оглянулась, ангел подал ей светящуюся руку, и Роза взошла на облако и скрылась. Кравец просыпался, как бы продолжая движение, и, попив чайку, устремлялся к фортепьяно на вечный бой. Аня заносила перед уходом тарелку с едой и, подняв плечи, скрывалась — звуки были мощные, неостановимые, к тому же позванивала их люстра с хрусталиками, в книжных чешских полках дрожали в пазах раздвижные стеклянные дверки, подпрыгивал немецкий столик на колесиках — семейство Кравец получило багаж и с Божьей помощью обставилось. В паузах слышно было, как в кухне напевал и бормотал радиоприемник, включавшийся Аней по пробуждении. На лестнице гавкал соседский пес рыжей масти и хороших кровей, откликавшийся на кличку Рекс, Аксель и Такаченко. Про эту собаку Кравец однажды сказал с уважением, после того, как Рекс, он же Аксель и он же Такаченко, пропустил его в дом без скандала: «Смотри, головка какая маленькая, а сколько туда всего напихано: и умный, и страстный, и разбирает, что хорошо, а что плохо».

Все же Кравец устроился на работу и проработал три месяца грузчиком на хлебозаводе. «Сам не пеку, но активно помогаю», — как он говорил. Во всяком случае, ему там нравилось, он не стеснялся, посвежел, мужики его называли «доктор», что было недалеко от истины, но истина их не интересовала. В известном смысле правда и родина им были дороже. Обычно они разгружали грузовики с мукой. Мука была расфасована в сорокакилограммовые мешки, и они вчетвером за два часа переносили по мешочку, по мешочку, не торопясь, вразвалочку, в ритме популярной песни «но парус, порвали парус» в исполнении ансамбля «Друзья Наташи». Да, да, был популярен Высоцкий той зимой в Израиле. «Вишь, как русские поют с хрипом», — говаривал бригадир добродушно, перекидывая мешочек слева на правое плечо. «Господа доктора хриплые, в ать их и двать их», — шипел второй номер — пузатый представитель Востока. Кравец только кивал, покряхтывал и потел. Прежде всего он ничего не понимал, а потом был слишком счастлив. Он чувствовал это, когда приходил домой с зажатыми от труда мышцами и суставами, мылся, пил чай, читал газету, ждал еду. Он даже мог смотреть на дочь, и ему почти не было больно. К фортепьяно он не подходил, и из соседней квартиры, где тоже жили новоприбывшие руссияне, слышна была теперь отчетливо «Баллада о сердце матери». «Заболел у матери ребенок», — заводил нежно певец. За вздохом хозяйки пропускалась вторая строка, а в третьей говорилось, что «он смотрел печально из пеленок, та-ра-ри-ра…тара-рара, сердце у него больное очень… доктор очень милый… бедное сердце мамы».

Соседка приглушенно рыдала. Кравец кивал. При взгляде на него трудно было предположить, что он на две трети состоит из воды, как пишут «милые врачи». Нет, не из воды. Это совсем другой материал. Плохо оформленное, неизощренное железо с очень высоким удельным весом, выше, чем в таблице. Такой человек мог тянуть упряжку жизни, со всем ее спортом, как нужно долго, рогом упираясь. Во всяком случае, так казалось. За стеной у соседки начиналась новая песня того же автора: «Я гляжу на неоновый Кливленд». Кравец кивал.

Во время перерыва пузатый говорил ему, совсем обезумев от рычания «друзей Наташи»: «Если это музыка, то я профессор. Ты не обижайся, доктор. Вот наша Ум, и куль, и тум. У нее соловей был в горле. Умерла, к сожалению». — «Гений всех времен и народов», — кивал бригадир. Кравец кивал. Если бы понимал, то тоже бы кивал, с тем же удовольствием.