Скопин-Шуйский - [33]

Скопин бросился к царю. Но напрасно он умолял царя. Царь был непреклонен.

Воротынский и Трубецкой готовились выступать уверенные в несомненной победе, налегке, без определенного плана. Старик Мстиславский качал седой головой, слушая их хвастливые речи, а князь Скопин гневно хмурил брови. С болью в сердце предчувствовал он гибель этих смелых, но легкомысленных и самоуверенных бояр. Он сделался молчалив, задумчив, что-то обдумывая, колеблясь и решаясь на что-то.

Через несколько дней лицо его прояснилось. Он позвал Калугина. Отвлеченный своими тяжелыми заботами, князь мало бывал дома и мало присматривался к нему, отдавая ему наспех то или другое приказание. Когда Ваня вошел в комнату и князь усадил его, он вдруг поразился переменой, которая произошла с ним. Казалось, вся юность сбежала с лица Вани, он похудел, осунулся; лицо его утратило свое беззаботное выражение и было серьезно и печально; словно ему сразу прибавилось лет десять. Светлые глаза глядели с какой-то мрачной, тяжелой тоской.

Князь был поражен его видом и, на мгновение забывая дела, воскликнул с сердечным порывом:

— Ванюша, что с тобой? Или хворь привязалась?

Ваня побледнел и низко опустил голову.

— Ничего, боярин, устал я…

Скопин покачал головой.

— Измаялся ты, а я-то опять хотел тебе задачу задать, — произнес он.

Калузин оживился.

— Все, что хочешь, Михаил Васильевич, — воскликнул он, — на смерть пошли, с радостью пойду, тошно от этой жизни!..

Глаза Вани засверкали, он вскочил с места.

— А и впрямь, Ваня, быть может, на смерть посылаю тебя, — тихо и грустно ответил князь.

— Храни тебя Бог, боярин, — проговорил Ваня. — Коли нужен тебе, вели хоть помереть… И помереть бы сладко мне было, — с тоской закончил он.

Князь задумался. Молчал и Ваня.

— Вот что, — прервал наконец молчание князь, — ты поедешь сотником с князем Юрием Трубецким, что идет на Кромы.

— О!.. — радостно воскликнул Калузин.

— Я скажу о тебе князю Юрию, — продолжал князь. — Будь внимателен в походе, что по селам и городам толкуют и враг каков, все замечай, а главное, главное (князь поднялся с места, глаза его загорелись гордой решимостью)… главное, Ваня, когда вы будете разбиты…

— Боярин!..

— Молчи, — нахмурив брови, продолжал князь, — вы будете разбиты. Я знаю. Тогда лети по моим вотчинам, там люди готовы, собирай всех и немедля всех их веди на Москву, я дам тебе свою грамоту.

Ваня изумленными глазами глядел на князя.

— Если не уцелеешь, передай верному человеку, кому хочешь. В пути не задерживайся. Как я размыслил, недолго вам до конца похода. И вот что, Ваня, — торжественно продолжал князь, — все исполни и, ежели тебе кто именем царя запрещать будет людей на Москву вести ко мне, не слушай. И, если силой задержать захотят, скажи, что мне, а не царю за то ответить. А потом, Ванюша, — уже радостно и весело закончил князь, — потом мы с тобой начнем новый поход, да не по-ихнему, по-нашему, и никто, ни даже великий царь не задержит меня. Мимо воли его, но его ради и Руси нашей пойду я.

— Я решил.

— Иди же, Ванюша, готовься, потом заходи проститься.

Калузин, поклонясь, вышел.

— Ваня, — вернул его назад князь.

— Что, боярин? — торопливо возвращаясь, спросил Калузин.

— Что, Ощера еще не вернулся?

— Нет, боярин.

— Скажи, что, как вернется, хоть поздней ночью, сейчас бы шел ко мне, — приказал князь.

— Хорошо, боярин.

VII

Ваня вышел от князя в тяжелом настроении. На днях он выступит в поход, это и радовало его и мучило. Ему и хотелось бежать из Москвы, и тяжело было расставаться со своей безнадежной любовью.

Царь уже решил отправить бывшую царицу с ее отцом из Москвы, но куда, Ваня еще не знал. С царицей уедет и Ануся, дочь Хлопотни. Как Ваня признался Ощере, он с первой встречи полюбил эту голубоглазую польку.

Во время ее тяжелой болезни он оказывал тысячу мелких услуг ей и ее отцу и достиг того, что пан Хлопотня считал его самым близким себе человеком среди окружающих чужих людей, а Ануся встречала его радостной ласковой улыбкой и весело, как птичка, щебетала с ним. Этому сближению содействовало знание Калугиным польского языка.

С каждым днем его присутствие делалось для нее все более и более необходимым, их прогулки продолжались все дольше, ее рука крепче опиралась на его руку, и в тихий июньский вечер, когда особенно сладко благоухали цветы в старом саду князей Скопиных и воздух был особенно тих и прозрачен, давно ожидаемое слово было сказано. Любовь на один блаженный миг перекинула свой золотой мост через бездну, разделяющую дочь Речи Посполитой и всегда враждебного, непримиримого соперника ее родины, сына холодной, грозной Московии.

Сознание грозной действительности скоро вернулось к молодым влюбленным. И ему и ей их любовь казалась преступной. Старый Хлопотня ни на миг не поколебался бы убить свою единственную дочь скорее, чем видеть ее за москалем. Ануся таяла, и старый шляхтич, страшно обеспокоенный этим, напрасно несколько раз призывал к ней Фидлера. Немец задумчиво качал головой и говорил, что наука здесь бессильна, что больно сердце. Но, несмотря на самые трогательные уговоры отца, Ануся ревниво хранила свою тайну.

С переездом в дом воеводы Ануся еще больше загрустила. Свидания молодых людей должны были прекратиться, и они могли видеться только изредка и то лишь мельком, когда Ваня по приказанию князя приходил к воеводе во двор или проверять караулы, или с каким-нибудь поручением. Но теперь, перед своим отъездом, быть может, навеки, он должен увидеть Анусю в последний раз.