Скопин-Шуйский - [29]

— Что бледен-то ты, а? Притомился, что ли? — спросил князь.

— Притомился, боярин, — глухо ответил Темрюков. — Прикажи вина дать.

Князь сейчас же хлопнул в ладоши и приказал вошедшему дворецкому подать вина.

Темрюков сидел опустив голову. Это был молодой человек лет двадцати двух, высокий, широкий в плечах и тонкий в стане. Черные густые волосы его были коротко острижены, орлиный нос и большие мрачные, черные глаза говорили о решительности и отваге, черные, небольшие усы оттеняли его красивый рот, верхняя губа была несколько коротка, и из-под нее были видны крепкие, белые зубы, что придавало лицу Темрюкова несколько хищное выражение. В настоящую минуту его смуглое лицо было утомлено и бледно, глаза носили явные следы бессонных ночей. На необыкновенно белом лбу виднелась глубокая продольная морщина. Темрюков был с недавних пор любимцем князя. Не было поручения, какого не исполнил бы с успехом молодой человек.

Надо ли было что прочитать или написать по-русски или по-польски, никто при князе лучше не мог сделать этого. Успокоить ли расходившуюся толпу, укротить взбунтовавшихся, сделать отчаянную поездку в степи на разбойничью шайку — все ему удавалось легко, словно шутя. Он не жалел себя, но не жалел и своих людей и попавших ему в руки разбойников или татар. Посадить на кол или повесить он считал шуточным делом. Бывало и получше. Месяц тому назад он выследил и поймал в степях страшного разбойника, татарина Турыню, которого все боялись пуще огня. На его шайку боялись идти даже целым отрядом, десять на одного. Турыня не знал сострадания даже к детям, которых он после попойки расстреливал из лука.

С безумной дерзостью напал на него Темрюков и захватил живьем, подстрелив под ним зачарованного коня. Весь Путивль содрогнулся, когда Темрюков приказал с живого Турыни содрать кожу. Ужас охватывал разбойников при вести, что на них выступал Темрюков. Он ловил их, топил, вешал, зашивал в волчьи шкуры и травил собаками.

Темрюков принадлежал к древнему татарскому княжескому роду. Но его прадед при царе Иване III перешел к русским, был пожалован званием боярина и верно служил своей новой родине. Его внук мужественно дрался под стенами Казани рядом с Грозным царем. Дети этого казанского героя, казалось, забыли уже свое татарское происхождение, поженились на русских боярышнях и породнились с родовитейшими фамилиями России, с Ощерами. Иван был последний из Темрюковых. Его отец был замучен и казнен Иваном IV по подозрению в сношениях с крымцами. Отчасти своим лицом с чуть-чуть выдающимися скулами, но больше своей жестокостью, отвагой и необузданностью Иван походил на одного из своих диких и свирепых предков, воспетых в татарских песнях. В нем в полной мере выразилась и дикая звериная хитрость его мужских предков, и львиная, чисто русская удаль и отвага.

— Пей, Иван Петрович, — произнес князь, наливая Темрюкову принесенное вино.

— Благодарствую, — ответил молодой человек, принимая с поклоном чару из рук князя. — За твое здоровье, Григорий Петрович! — и он духом опорожнил чару.

На утомленном лице его выступил румянец. Князь налил ему снова.

— Ну что видел, говори?

— Да все то же, князь… Портятся людишки, похода ждут, со скуки да спьяна уж друг друга резать стали, — ответил Темрюков, — да и вправду тошно так-то околачиваться. В вотчине у себя и то было веселее.

— Ничего. Ванюша, потерпи, — улыбнулся князь, — молод, горяч ты, словно конь необъезженный. Вот дай время, приедет царский гетман, медлить не будем. И самому мне, коли правду сказать, нудно становится. Ну, а коли замедлится гетман, без него пойдем.

— Вот это дело, — промолвил Темрюков, — а то, того и гляди подойдут царские воеводы.

Князь озабоченно потер лоб.

— Пан Свежинский давно писал, что царь князя Воротынского к Ельцу нарядил, — продолжал Темрюков, — а сам знаешь, что при нашем расстройстве выйти из этого может.

— Ну, с Воротынским-то беда не велика, справимся, — пренебрежительно промолвил князь. — А вот что невдомек мне, почему это пан Свежинский пишет, что самого страшного пока ему удалось на Москве удержать, да боится, что ненадолго.

— Кого это? — спросил Темрюков.

— Да князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, племянника царского… Пишет, что он Москву и царя спас… Диво, ей-богу! Знаю хорошо Михаила Васильевича. Умен, это точно, должно, и храбр, Шуйские, хоть и воры есть между ними, а все же за себя постоят. Храбрости знаменитой… Да еще молод он, тебя, пожалуй, моложе будет, нам ли бояться его?

— Пан Свежинский даром не напишет, — угрюмо ответил Темрюков, — всякого человека этот бес (не к ночи будь помянут) словно насквозь видит.

Шаховской задумался, задумался и Темрюков, мрачно и сосредоточенно продолжая пить чару за чарой и все не пьянея.

— Как здоровье боярыни Федосьи Тимофеевны? — прервал князь молчанье.

Густая краска залила лицо молодого человека.

— Здорова, — тихо ответил он.

— А боярышня? — продолжал князь. Темрюков с отчаяньем махнул рукой.

— Что, не сдается? — полунасмешливо, полуучастливо спросил князь.

— Хуже разбойника считает, видеть не хочет, слышать не может, — прерывающимся голосом заговорил Темрюков. — Мать Иудой, Иродом, Каином величает меня. — Темрюков схватился за голову. — Не отдам ее Сеньке, не отдам, — сквозь стиснутые зубы с отчаянием и бешенством произнес он.