Скопин-Шуйский - [25]

Перед собором Михаила Архангела вся площадь была занята народом. У ступеней паперти в нарядном голубом камзоле, со своей сотней стоял капитан Маржерет, француз, бывший начальник телохранителей царя Димитрия, оставленный временно царем Василием при себе.

Его еще молодое лицо, украшенное длинными черными усами, выражало веселую отвагу и беспечность и, казалось, говорило: «Жизнь мне ничего не стоит, не два раза умирают люди. Я живу, наслаждаюсь, получаю хорошие деньги, а там, черт меня возьми! Мне решительно все равно: умереть за мою родину или за чужую, только бы платили!»

Скопин небрежным кивком головы ответил на изысканный поклон француза и, спешившись, в сопровождении Калузина и Ощеры стал на паперти собора, не входя во храм. Он хорошо знал Маржерета как смелого воина и близкого к царю Димитрию человека, но ему казалось подозрительным, что тот неожиданно захворал в ночь заговора и как быстро поправился от своей болезни, когда был избран царь Василий.

Стоя на паперти, Скопин окинул площадь. Вся она, как и прилегающие к ней улицы, была переполнена народом. Колокола гудели не умолкая, но на площади воцарилась мертвая тишина.

Скопин глядел на эту неподвижную, явно враждебную толпу и думал, что достаточно одного умелого слова и вся эта толпа обратится в дикого зверя, и не удержат ее ни стрельцы, ни этот веселый и беспечный француз.

Отряд Скопина расположился слева от иноземцев. В храме в эти минуты происходил молебен и чин прославления честных мощей. Обряд кончился.

Неожиданно громко грянули в тон большим малые колокола. В толпе крестились. Царь вышел на паперть, народ молча встретил его. Царь, видимо, не ожидал такого приема и с растерянным видом остановился.

Сзади него, поддерживаемая под руки, стояла полубесчувственная царица Марфа. Глаза ее были полузакрыты. На бледном лице, хранившем еще черты необыкновенной красоты, лежала печать тупого отчаянья. За ней — белые ризы духовенства. В глубине виднелись лица ближайших бояр и царевых братьев. Ближе всех к царице стоял думный дьяк Михаил Игнатьевич Татищев. Он озирался как затравленный зверь и судорожно мял в руках свой свиток. Лицо его было бледно, и нервная, неловкая улыбка кривила его губы.

Царь имел вид чуть не дряхлого старца. Спина его сгорбилась, глаза, маленькие, красноватые, смотрели робко и неуверенно. Но вид Маржерета с его сотней и князя Скопина с отрядом, казалось, придал ему бодрости.

— Православные! — начал он, стараясь придать силу своему старческому, слабому голосу. Но густой звон колоколов перекрыл его голос. Опираясь на свой жезл, царь беспомощно оглянулся. Ближние бояре поняли царя, и через несколько мгновений колокольный звон смолк. Скоро перестали грохотать и пушки и воцарилась ничем не нарушаемая тишина.

— Православные! — снова начал царь, на этот раз его слабый голос явственно был слышен далеко на площади. — Люди московские, русские, всем вам подлинно ведомо, что Гришка Отрепьев ложно назывался царевичем Димитрием, а как его поймали, то он и сам сказал, что он Гришка Отрепьев, и на государстве счинился бесовскою помощью, и людей всех прельстил чернокнижеством. И тот Гришка за свое злодейственное дело, приняв от Бога возмездие, скончал свой живот злою смертью. А мать царевича Димитрия инокиня Марфа и брат ее Михаил Нагой с братьею всем людям Московского государства подлинно сказывали, что сын ее царевич умер подлинно и погребен в Угличе…

Царь остановился и окинул взглядом народную толпу. Угрюмо и молча, без шапок теснился вокруг народ. Царь перевел взор на царицу Марфу. Низко опустив бледно-желтое лицо, бывшая царица и несчастная мать стояла, как бы не слыша и не понимая того, что творилось вокруг.

— Но явил нам Господь, — почти кричал царь, — великую милость ныне, дабы смолкли уста неверующих. Явил Господь милость в нетленных честных мощах царевича Димитрия. Радуйтесь, православные…

Царь замолчал. Гробовое молчание встретило его слова. Десятки тысяч глаз впились в измученное лицо царицы Марфы, в ее посиневшие губы.

— Великая царица, — обратился царь к Марфе, — скажи правду народу русскому.

Царица выпрямилась, на одно мгновенье ее выцветшие глаза сверкнули гневом и презрением на царя, она сделала шаг вперед, хотела что-то сказать и вдруг пошатнулась. Мстиславский и Нагой торопливо подхватили ее, и вдруг она зарыдала, тяжело, отчаянно, беспомощно взмахивая руками и выкрикивая непонятные слова.

Толпа загудела.

— Кается, кается, — раздались громкие возгласы сторонников Шуйского.

— Грех, неповинного младенца зарезали вчера, а теперь за мощи явили.

— Христопродавец! Ишь убивается сердешная! — послышались новые возгласы. — Не плачь, матушка-царица! — пронесся чей-то пронзительный крик. — Жив царь, сынок твой! Жив! Жив! — подхватили этот крик тысячи голосов.

И этот народный рев гремел анафемой над головой царя Василия. Бледный, с трясущимися губами стоял царь. Скопин и Маржерет сдвинули живой стеной свои отряды. Народный гул все рос, ширился, из кремлевских стен несся знакомый царю Василию глухой шум народного бунта.

Настала решающая минута… Мстиславский бросился вперед и величавым жестом, подняв к небу руки, крикнул во всю силу своей широкой, еще могучей груди: