Скопец - [2]

В этот день Шумилов промочил ноги и вернулся домой с лихорадочно горящими щеками. Алексей знал, что предрасположен к лёгочной астме и на протяжении последнего года болезненный процесс в лёгких всё более усугублялся; посему он никак не мог позволить себе простужаться. Облачившись в сухую одежду и закутавшись в плед, он неспеша потягивал обжигающе горячий глинтвейн, который собственноручно — что было знаком особого расположения — приготовила для него госпожа Раухвельд.

Умиротворяющая тишина была нарушена почтительным стуком в дверь гостиной горничной Маши:

— Алексей Иванович, к вам явился посетитель. Назвался Базаровым. Сказал, что вам незнаком, но имеет до вас безотлагательное дело. Прикажете впустить?

— Пусть проходит сюда, — кивнул Шумилов, отбрасывая плед и поднимаясь из кресла.

В гостиную осторожно вошёл пожилой человек. Несмело остановившись у порога, он быстро окинул взглядом комнату; потом его тревожный испытующий взгляд переместился на Шумилова. Визитёру было лет под шестьдесят. Бледная, даже тусклая кожа выдавала в нём многолетнего жителя Петербурга, а седая аккуратно стриженая борода, короткие нафабренные усы и морщинки вокруг глаз ещё более старили лицо и придавали ему усталое выражение. Только глаза — тёмно-карие, подвижные, очень живые смотрели цепко и недоверчиво. По одежде было видно, что этот человек принадлежал к мещанскому или не очень зажиточному купеческому сословию: однобортный твидовый сюртук, под ним жилетка со спускающейся серебряной часовой цепочкой, простая льняная рубаха-косоворотка без всяких намёков на галстук, бабочку или шейный платок, на ногах — яловые мягкие сапоги, с блестевшими на голенищах капельками дождя. Шумилов сразу обратил внимание на руки гостя — плотные, со вздувшимися венами на тыльной стороне ладони; эти руки принадлежали человеку, не понаслышке знакомому с физическим трудом.

— Прощения просим… вы ли господин Шумилов Алексей Иванович? — вежливо осведомился вошедший.

— Он самый. Чем могу быть полезен?

— Позвольте представиться: я лакей скончавшегося три дня назад купца Соковникова, — после секундной заминки с почтительным поклоном представился посетитель, — или, как говорят люди просвещённые, камердинер. Зовут меня Базаров Владимир Викторович. Не сочтите за назойливость. Имею к вам важное конфиденциальное дело.

— Почему ко мне?

— Я поехал было в контору присяжного поверенного… Барыков Сергей Лаврович, на Невском, в доме Зайцева, знаете, наверное?… но мне там сказали, что за такие дела не берутся, и вот, порекомендовали вас.

— Да, Барыкова знаю коротко. А что же, собственно, за дело? — Шумилов жестом пригласил посетителя сесть в стоявшее подле кресло и внимательно наблюдал, как мужчина, сделав пару несмелых шагов, опустился на край сиденья, не сводя при этом напряженного взгляда с лица Шумилова.

— Хочу просить вас проследить за исполнением закона, то есть моего права наследовать, иначе говоря, воли моего умершего хозяина, купца Соковникова, — несколько сбивчиво начал Базаров и заговорил быстрее, боясь, очевидно, что Шумилов не станет его слушать. — У него я служил лакеем много лет. Видите ли, я — человек маленький, бессильный, где мне тягаться с князьями, аристократами да иерархами церкви? Они меня подвинут и не заметят! Они во все двери вхожи, им все угождают, а я что..? Дело в том, что сегодня днём, буквально три часа назад состоялось оглашение завещания Соковникова, которое хранилось у нотариуса. Нотариус — Утин Лавр Ильич. Может быть, знаете такого…

— Знаю, его контора в доме на углу Невского и Екатерининского канала, — заметил негромко Шумилов.

— Точно так-с. Туда, к нотариусу, собрались все, кто знал, что покойный Николай Назарович им что-то оставил. Набралось таких соискателей, с позволения выразиться, человек двадцать, а то и больше, всё помещение заняли, так что не то что сесть, даже встать было некуда. Среди явившихся присутствовал племянник Николая Назаровича, строго говоря его единственный родственник, купцы, которые в приятелях у покойного были, попы, — потому как на церковь много жаловал, актерки и какой-то деятель из театра. Это я тех назвал, кого в личность признал, но были и такие, кого я не знал вовсе. Ну и, конечно, мы явились, домашняя челядь то есть. Много народу. Покойный любил рассказывать про то, кому что после него достанется. Так вот, вскрыли завещание, а там всё не так.

— Что значит «не так»? — удивился Шумилов.

— А то и значит, что три месяца назад Соковников составил другое завещание, новое, и свидетели тому есть: купец Куликов, доктор Гессе, лечивший его, и управляющий наш Яков Данилович. Я тоже присутствовал, но так, входил-выходил… и подпись под завещанием не ставил. Хотя текст его знаю. И по этому новому завещанию мне было отписано пятьдесят тысяч рублей. Я точно помню, и ошибки тут быть не может. А по старому завещанию, тому, что у нотариуса зачитали — мне только две тысяч причитается. Согласитесь, разница есть… И такого рода разница не токмо касательно меня наблюдается, но и других людей тоже. Поэтому когда вскрыли завещание у господина Утина, многие возроптали, которые, как и я, не получили того, о чём Николай Назарович говорил на людях не раз. Стали шуметь, что, дескать, неправильное это завещание. И тогда нотариус сказал, что, видя такое дело и принимая в соображение сообщённые ему сведения о существовании другого завещания, положенным образом обратится в полицию, дабы в бумагах покойного провести тщательный обыск с целью отыскания нового завещание. Кто-то обрадовался, а кто-то возмутился, ведь некоторые испугались, что по новому завещанию, если таковое отыщется, им меньше достанется. Так вот, господин Шумилов, назавтра назначено вскрытие бумаг и вещей покойного. Они все сейчас на даче в Лесном, всё там опечатано: кабинет, спальня, шкафы, столы — всё. И я бы хотел просить вас, почтеннейший Алексей Иванович, быть моим доверенным лицом, представителем, так сказать. Чтобы вы проследили, как говорится, за тем, как бы меня не обманули и буде такой обман замечен, то пресекли бы его на корню. Я ведь человек маленький, неучёный, законов и юридического обхождения не знаю вовсе. А кабы и знал — всё равно, разве ж я могу спорить с господами? Вот и боюсь, что оберут меня, как липку. Накричат, рот заткнут и оберут. И тех денежек, что хозяин мне за многолетнюю беспорочную службу пожаловал, не доведется мне даже в руках подержать.