Сколько ты стоишь? (сборник рассказов) - [13]

Наверное, я просто вижу ворона, спрятавшегося за перьями голубя в фидельском принце. Тиша всегда будет желанной добычей для таких воронов, невинная голубка. Как она сможет править?

Мысль свернуть голубке шейку раньше, чем это сделает кто-то другой, мелькает в голове, и я усмехаюсь.

Не смогу. Мне нравится делать эту девочку счастливой — её так легко радовать, и её радость так искренна. Она смотрит на меня сияющими глазами Эрика, улыбается, как должен улыбаться Дэниел — и мне становится теплее. Я успокаиваюсь.

Теперь я понимаю, что Дэни имел в виду тогда, в карете по пути в Озёрный край три года назад. Мне жаль, что я понимаю это слишком поздно — но не настолько поздно, чтобы не наслаждаться обществом кроткой искренней Тиши, чистой, как роса.

И я держу фидельское посольство так долго, как только можно, и день за днём наблюдаю, как принц играет для моей девочки превосходный спектакль. «Моей девочки», надо же…

Это днём. А ночью я обнимаю неподвижного равнодушного Дэниела и хочу убить всех, всех до единого, сделавших его таким.

Но тогда надо начинать с себя.

Я получаю то, что хочу. Всегда — но не в случае с Дэни.

Шиповник отцвёл — я взяла за правило приносить в спальню Дэниела цветы. Однажды мне показалось, что в его взгляде появилось какое-то выражение, отблеск интереса, как солнечный луч в пасмурный день. И на мне тогда был венок из шиповника. А потом цветы стали традицией — только менялись от месяца к месяцу. Простенькие ромашки, гордые астры, высокомерные гиацинты. Когда земля укрылась снегом, я ставила в вазу веточки ели, а на новогодье украсила их омелой.

Тогда, в прощальную ночь умирающего года, под музыку из танцевальной залы, где вместе с подругами плясала Тиша, под фейерверк и радостный гомон с дворцовой площади Дэниел впервые осмысленно посмотрел на меня. Он не мог ещё говорить — или не хотел? И взгляд сначала был растерянным — я поняла, что он меня не узнаёт. И даже почему-то обрадовалась.

Дэни моргнул растерянно — а потом во взгляде возникла знакомая усталость. Холодные пальцы дрогнули в моей руке — и Дэниел отвернулся, снова уставился в стену, но уже осмысленно. Просто чтобы меня не видеть. И это было красноречивее любых слов.

* * *

Тише он радуется. Я позволяю им увидеться утром после новогодья — и врач потом насколько можно почтительно выговаривает, что поступила я глупо, что это могло закончиться сердечным приступом или того хуже.

Да нет, конечно. Разве что у Тиши хватит сил задушить дядю. Но сколько я ни кормлю эту былиночку, сколько ни заставляю упражняться с луком или кинжалом, сильнее девчонка не становится. Да и с оружием у неё не ладится. Некоторые просто рождаются не-войнами, так уж есть, и это не изменишь.

Я стою у окна и искоса смотрю, как отчаянно Тиша жестикулирует, как пытается отвечать ей дрожащими пальцами Дэниел, и думаю, что ещё немного, и в этой идиллии мне не будет места.

Мне никогда не было в ней места. Но раньше меня это не волновало.

Не знаю насчёт сердечного приступа, но после новогодья Дэниел выздоравливает быстрее — и день, которого я боюсь, день, когда к нему возвращается голос, наступает.

К этому времени Дэни уже может ходить — и фидельский принц уезжает домой, мальчишка с приклеенной к губам улыбкой. Теперь Дэниел гуляет под руку с Тишей в саду — и я смотрю на них с балкона. Меня тянет к ним, как к наркотику, но теперь мне уже мало просто дёргать их за верёвочки, как марионеток. Мне хочется искренности, жизни.

Как, наверное, того же хотелось Эрику после нашей свадьбы.

Я приглашаю Дэниела в свой кабинет — большая часть того, что требуется обсудить, касается политики. Род Глэстеров восстановлен в правах, но Дэниел не может распоряжаться привилегиями лорда, пока считается недееспособным. Раньше это было необходимо, потому что любой мало-мальский интриган, любая придворная крыса могла воспользоваться им, безвольной куклой. Сейчас я вижу, что Дэниел приходит в себя. Теперь он отдаёт отчёт своим поступкам.

Мы сидим друг напротив друга, разделённые письменным столом Эрика. Передо мной лежат свитки с дарственными короны, заключения придворного врача, а так же — высочайший указ, по которому Глэстеры снова входят в десятку лучших родов. И я стараюсь смотреть на эти свитки, на поблёскивающие в уголках печати, а не в лицо Дэниелу. Он теперь красив почти как раньше. Почти такой, каким я его помню. Только перчатки на руках без мизинцев — и шкатулки Эрика на моём столе, у меня перед глазами.

Я молчу, потому заговаривает Дэниел.

— Госпожа, — его голос всё так же чудесен. Так же он говорил мне: «Елена, любимая» — в борделе, когда я приказывала. — Когда я должен приступать к своим обязанностям?

Я гляжу на свиток с указом и усмехаюсь.

— Завтра. Или сегодня вечером, если у тебя достаточно сил.

— Достаточно, — насквозь фальшивый голос, фальшивое обещание, фальшивая страсть. — Что ты желаешь, моя госпожа? — Дэниел протягивает руку к моей руке.

Я откидываюсь на спинку кресла и, не поднимая взгляда, кладу в его руку свиток с указом.

— Прочти.

Мгновение его рука со свитком не двигается — и воздух в комнате будто застывает, словно время останавливается. Я замираю на вдохе.