Сколь это по-немецки - [85]

В моем возрасте я не смогу этого сделать, возразил Херманн Глих. Я крашу всего три дня в неделю. От силы четыре. А между заказами я должен отдыхать. Я даже больше не ношу лестницу.

Но дружище, я даже и не предполагал, что вы будете налегать на кисть, сказал мэр. Вы будете руководить работой.

Глих посмотрел на свои перепачканные краской руки и покачал головой. Я могу делать только то, что делал всю жизнь. Он, казалось, с трудом подбирал слова.

И… что я знаю… то есть… все, что я знаю, это как красить… вот что я знаю, что я понимаю. Что мне привычно.

Как воспринимается привычное в доме Альберта Канзитц-Лезе.

К одиннадцати мэр улегся в постель, просматривая речь, подготовленную им для предстоявших в следующий понедельник мемориальных торжеств в честь Эрнста Брумхольда. По этому печальному поводу я, как мэр Брумхольдштейна, хотел бы процитировать письмо, написанное покойным философом Эрнстом Брумхольдом Кларе Лон, исполнительному секретарю Брумхольдского общества. Моя дорогая фрейлейн Лон. Я благодарен за… Он вычеркнул строку, потом другую, затем решительным росчерком всю ссылку на письмо.

Внизу Вин в белой ночной рубашке остановилась у входа в столовую. Ты не думаешь, что пора идти домой, сказала она своему отцу, который, взгромоздясь на самый верх лестницы, энергично красил потолок. Когда он не потрудился ответить, она подошла к лестнице и тряхнула ее. Не знаю, чем я заслужила все это, сказала она.

Милые дети, милый муж, милый дом, промурлыкал под нос Глих. Ты счастливая женщина.

Иди домой, сердито проговорила она. Ты меня слышишь? Я сказала, марш домой.

Как только кончу потолок, пообещал Глих, вспотевшее лицо которого было обращено вверх, а кисть ритмично шлепала по поверхности у него над головой, шлеп, шлеп, шлеп, и звук, этот привычный звук проникал в ее уши, в ее мозг.

С тобой невозможно иметь дело, сказала она наконец, поворачиваясь, чтобы уйти. Мне с тобой не справиться.

Мэр был так занят своей речью, что не услышал, как Вин включила воду в их ванной. Позже, войдя в спальню, она осталась стоять на пороге, положив руки на бедра, и смотрела на него, пока не встретилась с ним взглядом.

Она надела свой прозрачный черный пеньюар… Черный пеньюар был сигналом, проигнорировать или отклонить который было не так легко. Все еще сжимая в руке страницы своей речи, он испытующе смотрел на нее, на самом деле не столько добиваясь ответа, сколько выигрывая время для собственного отклика на ее сигнал.

Альберт, давай не будем ребячиться. Давай не будем ссориться. Пожалуйста.

Но дорогая, с чего ты взяла, что мне хочется ссориться?

Садясь в изножье на кровать, она, казалось, не обратила внимания, что спереди пеньюар разошелся, открыв грудь. Подрагивающие белые груди с темно-коричневыми сосками передавали сообщение, срочное сообщение, выводящее мэра из его напускного безразличия.

Что еще было привычно?

Его исходное нежелание. В настоящий момент он был для секса слишком занят. Эта самая речь о Брумхольде.

Она наклонилась вперед, потерлась носом о его шею. Обняла его. Мой любимый трудяга, который не может уделить время собственной женушке, который не хочет отложить в сторону свою речь. И так далее. Все еще в пеньюаре, она раскинула на постели ноги. Привычным движением руки впустила его в себя. Он пробормотал ей что-то на ухо. Когда она подсовывала себе под зад подушку, его взгляд упал на желтый блокнот с написанной от руки речью. Ну вот видишь, это может быть забавно, сказала она, когда он неспешно приступил к мерным, как у поршня, все ускоряющимся движениям, звуки которых, достаточно, надо сказать, привычные звуки, сливались в ее сознании с теми, что она слышала раньше. Его мозг боролся с информацией о возбуждении, фиксируя рельефную поверхность ее коленной чашечки, напрягшиеся икры, давление ее руки на его ягодицы, все те приятные детали, которые с поразительной отчетливостью слились воедино в неистовстве заключительных толчков.

Но представил ли себе кто-нибудь из них хоть на миг, как отец, ее отец, по-прежнему взгромоздясь на самый верх металлической лестницы, упорно, упрямо красит поверхность в каких-то трех, от силы четырех футах прямо под ними.

Громкий вскрик, потом другой, слегка приглушенный.

После. Почему ты сказал ему, что твой отец был смотрителем дома, в котором вы жили?

А, он рассказал об этом? Я просто подумал, что ему будет приятно.

Это же ложь. Твой отец владел этим домом.

Да. Но в то время он был также и смотрителем.

Куда это ты метишь? спросила она со смешком, касаясь рукой его обвисшего члена.

Истолковал ли он это как еще один сигнал?

После. Ты действительно хочешь, чтобы одна стена в твоем кабинете была голубой?

Он выглядел удивленным. Но я думал, мы договорились.

Если ты настаиваешь…

Но дорогая.

Я просто думаю, что из-за этого книжные полки будут слишком бросаться в глаза. Ну да выбирать тебе.

Он собирался вступиться за голубую стену, когда они оба услышали внизу звук тяжелого удара.

Ты слышал?

Затем металлический лязг, несомненный звук падения, но уже не такого тяжелого, как предыдущее.

Лестница, сказал он, вставая и накидывая халат. Но ведь твой отец давным-давно ушел.