Склирена - [25]

— Старик, — смело начала она, — я слышала, что ты знаешь сердца людские, что тебе ведомы сокровенные тайны природы… Помоги моему горю — я осыплю тебя золотом, малейшее твое желание будет исполнено.

Старец погладил свою седую бороду.

— Должно быть, у тебя много власти и много золота, хотя ты и в простой одежде. Но я не ищу ни того, ни другого… Мне не надо награды, но, если возможно, я помогу тебе. Какое же у тебя горе?

Слезы сверкнули на глазах ее. Она опустилась на траву, почти у ног старика, и закрыла лицо руками.

— Я люблю одного человека, — начала она, — он чужеземец… Он молод; у него едва начинает пробиваться борода. Всем наделила его судьба: прямой и открытый нрав, красота, рост, сила… Он сложен как Аполлон… на коне сидит, точно прикованный к нему… в опасности он впереди всех…

Рыдания прервали слова ее. Старец нагнулся к ней, как к ребенку, и взял, утешая, за руку.

— Он не любит меня!.. — сквозь слезы продолжала она. — Малейший оттенок любви в моих речах пугает его… Он избегает встреч… Когда я пою ему и играю на лютне — он не слушает… Если б он любил другую — я знала бы по крайней мере, кто мешает моему счастью, и сумела бы обойтись с нею… но он никого не любит. Он в моей власти, я могу его убить, заключить в темницу; но я хочу, чтоб он душой принадлежал мне, чтоб мною были полны мысли его, чтоб он думал обо мне и днем и ночью, чтоб без меня ему не было жизни, как мне без него…

Медленно кивая головой, старик слушал ее страстные речи. Кругом стояла тишина; только далеко в полях однообразно и грустно кричала какая-то птица. В потемневшем небе загорались звезды, воздух полон был ароматом полевых трав, и вся эта душная ночь, не остывшая еще от дневного зноя, казалось, прислушивалась к словам Склирены.

Долго молчал старик, выслушав ее исповедь.

— Я знаю средство помочь тебе, — сказал он наконец, — слушай и реши, согласна ли ты. Я могу наделить тебя дивным даром. Ты умеешь петь и играть на лютне; необыкновенную силу придам я твоим песням, чуден сделается звук твоей лютни, но особенно звонка и певуча станет главная, тонкая струна ее. Все страдание твоего сердца перейдет в звуки; каждый раз, когда ты забудешь о себе для него, когда ты всю жизнь свою готова будешь разбить для его минутного счастья — песнь твоя получит чудесную силу и страшное могущество. Вряд ли что устоит перед такою песней. Но чудная связь установится между тобою и лютней, все волнения твоего сердца будут дрожать на ее струнах; каждый раз после вдохновенно-могучей песни будет рваться тонкая струна, и, когда она оборвется в третий раз, с нею вместе оборвется и жизнь твоя… Вся твоя сила, все твое чувство уйдет в эти песни, и если только эта сила может покорить его, то в конце концов он будет твой, — беззаветно, без малейшей тени сомнений… но за то ты умрешь, потому что я вложу в эту лютню твою душу…

Склирена вздрогнула; страх снова охватил ее. Она так боялась смерти… Старик заметил это.

— Не бойся, дитя мое, — сказал он ей, — ведь если ты не хочешь, то и не надо. Но другого средства помочь твоему горю у меня нет. Знай, что в мире не существует силы могучее звона последней струны, перед тем, как она обрывается вместе с жизнью… больше своей жизни, больше своей души человек не может дать…

Руки Склирены были холодны, как лед; голова горела, мысли путались… Она сделала движение…

— Старик, не говори так, — с мольбой сказала она, — мне страшно… я боюсь смерти…

— Погоди, — кротко ответил он, — я сыграю тебе.

И он взял лютню, которая лежала около него. Смело ударил он по струнам и запел. Он словно вдруг помолодел; голос у него внезапно стал более звонким, и, казалось даже, пламенем жизни загорелись его старческие очи. Пел он на каком-то незнакомом языке, и, с первых же звуков его песни, Склирена доверчиво повернулась к нему, и страх ее пропал бесследно. Она не понимала слов, но эти звуки проникали в ее душу и были ей понятнее всяких слов. Легко и спокойно сделалось вдруг на душе ее. Чудилось ей, что в светлые годы детства она уже видела и полюбила этого старика; она давно знает, ей всегда слышалась, — она не могла только вспомнить и вложить в звуки эту дивную песню, которая тихо и торжественно льется во мраке теплой летней ночи по уснувшим полям в далекое, недосягаемое звездное небо.

С тихою радостью, с тихою грустью встают перед Склиреной умчавшиеся счастливые дни детства, — и ей не жаль их, ей так легко и отрадно…

Словно издали прозвучал знакомый, любимый голос; милый образ, казалось, склонялся над нею во мраке; сильнее и сильнее разгораясь, забилось сердце… Она знает, для кого оно бьется, чьим дыханием дышит ночной ветерок, чьи очи горят далекими звездами, кем живет эта безмолвная ночь… И внезапно, с необычайною силой проснулась в ней надежда на счастье, готовность отдать всю жизнь за мгновение…

Он смолк, склонясь над лютней. Зачарованная сидела Склирена, и звуки умолкнувшей песни еще дрожали в ее ушах…

— Как хорошо! — прошептала она наконец. — Никогда никто не слыхал такого пения.

— Ты могла бы петь так же, — заметил он.

В душе ее снова закипели надежды на счастье, и снова холодная, леденящая мысль о смерти, как страшный призрак, встала перед ней.