Скитания Анны Одинцовой - [80]

Ее поместили в отдельную комнату прямо в доме Сельского Совета. Там уже имелась пружинная кровать с тощим интернатским матрацем. Но окна нормальные, не тюремные, не забранные решетками.

Анна Одинцова некоторое время тупо, без всякой мысли сидела на кровати, глядя в окно, в котором виднелось белое, заснеженное поле Уэленской лагуны. Потом огляделась, увидела в углу рукомойник с крохотным зеркальцем над ним, внизу довольно вместительное ведро, очевидно, служившее туалетом. Она даже вспомнила где-то читанное, что это ведро на тюремном жаргоне называется «параша».

Подавив искушение подойти к зеркалу, Анна направилась к окну. Заскрипел замок, и в комнату-камеру вошел Атата.

— На полярной станции для тебя затопили баню. Вот женское белье, которое мне удалось купить в магазине.

— Мне не обязательно мыться в бане, — сказала Анна. — Я ведь тундровая женщина.

— Теперь ты арестованная, — строго оборвал Атата, — и должна соблюдать правила гигиены.

Они шли к бане берегом лагуны, где не было прохожих.

В тесном предбаннике Анна скинула с себя кэркэр. На отдельном табурете стоял кувшин. Почувствовав неожиданную жажду, она поднесла его к губам и вдруг ощутила давно забытый запах кваса.

Она мылась долго. Здесь был даже веник, очевидно сплетенный из летних, зеленых веток карликовой березы. Похлестав себя, Анна выходила в прохладный предбанник, с наслаждением делала большой глоток кваса и снова ныряла в парной, жаркий полумрак.

Вытершись насухо, она с трудом натянула на тело ставшее непривычным нижнее женское белье. Оно было подобрано по размеру, но все дело было в том, что оно сковывало, лишало свободы, которую обеспечивало просторное меховое нутро кэркэра.

Одевшись, Анна осторожно толкнула наружную дверь, но она была заперта.

«Настоящая арестантка», — подумала она про себя и уселась на лавку в ожидании своего конвоира.

Обратно шли уже в ранних зимних сумерках.

Тем же безлюдным берегом лагуны. Где-то изредка лаяли собаки, доносились людские голоса, и ровно гудел какой-то мощный двигатель, видимо, электростанции.

Благодаря щедро накрытому столику с множеством уже открытых консервных банок, кусков вареного мяса, разрезанного оленьего языка и бутылки какого-то вина комната больше не казалась арестантской камерой. Она освещалась яркой тридцатилинейной керосиновой лампой.

— Теперь поедим и поговорим, — сказал Атата.

Глядя на столик, Анна вдруг почувствовала звериный голод.

Вино хотя и было сладкое, но с каким-то сургучным привкусом.

— Другого вина здесь нет, только спирт, — виновато вымолвил Атата. — Тебе нравится?

— Честно говоря, мне все равно, — ответила Анна, хотя после долгой бани ей все же было приятно выпить вина.

— По-моему, ты стала еще красивее, — сказал Атата, пристально вглядевшись в Анну. — Посмотри в зеркало.

— Не хочу.

— Я долго думал, — медленно и хрипло заговорил Атата. — У меня будто сердце разрывается на куски. Никогда со мной такого не бывало. Все, что будет после тебя, — не жизнь для меня. И все женщины посте тебя для меня не будут настоящими женщинами.

— Никак ты решил объясниться в любви арестантке? — насмешливо произнесла Анна.

— Ты можешь смеяться, но ты уже знаешь… Мы можем спастись вместе и жить вместе. Ты только должна поверить мне.

Атата сидел на табуретке, согнувшись над столом, и весь его вид говорил о мучительных переживаниях. Даже голос его изменился. В душе Анны шевельнулось нечто вроде сочувствия.

— А как же твоя преданность партии и долгу чекиста?

— Не говори об этом! Ты для меня — все! Только скажи слово!

— А что ты можешь сделать? Ты такой же пленник, как и я. Пленник партии и Министерства государственной безопасности.

Атата встал и подошел к окну, за которым в густой синеве тонул зимний вечер. Не было ни звезд, ни луны, ни полярного сияния.

— Спой мне русскую песню, — вдруг услышала Анна и почему-то не удивилась этой просьбе.

— Хорошо. Я тебе спою любимую мамину песню. — Она откашлялась и запела:

Позарастали стежки-дорожки,

Где проходили милого ножки

Позарастали мохом-травою,

Где мы гуляли, милый, с тобою…

Когда она закончила песню, они услышали, как на краю селения завыла одна собака, за ней другая, третья, и вскоре протяжный и печальный собачий вой заполнил всю синюю, снежную зимнюю ночь Уэлена.

Выезжали перед рассветом прямо на край пылающего неба. Справа высились темные скалы, слева — бесконечно, до Северного полюса, а за ним до Канадского Арктического архипелага, тянулись ледяные торосы.

К полудню достигли Наукана и остановились в яранге Кэргитагина, здешнего шамана и знатока течений и движения льда в Беринговом проливе. До самого вечера Атата о чем-то шептался с ним, угощал спиртом, а потом вдруг объявил, что отправляются дальше.

К ночи небо прояснилось, и Анна увидела левее темную громаду острова Большой Диомид.

Атата остановил собак.

— Ты знаешь, что там?

Он показал на мыс другого острова, почти слившегося с первым.

— Это остров Малый Диомид, по-эскимосски — Иналик. Это уже американский остров. Там — свобода!

Секретарь окружкома партии сидел за столом и смотрел в большое окно на медленно разгорающийся день. Болела голова, печень, и во рту было сухо.