Скиталец Ларвеф. Повести - [8]

— Ну, вот видишь. Значит, он уж не так устарел.

— Меня не удовлетворяет в нем одно — в нем факты абстрагированы от темперамента. Его уравновешенность меня бесит.

— Но не забывай, что он только справочник, а не исследователь.

— Для справочника он все же слишком амбициозен.

Математик, чтобы не сидеть без дела, вычислял. С помощью абстрактных знаков и символов он хотел поймать в силок математической логики нечто неповторимое — жизнь, бытие, нравы первобытного охотника. Лаборатория была занята тем, что пыталась создать модель давно исчезнувшего мира. Но для Физы Фи и для молодого математика не менее важен был другой мир, мир длящийся и чудесным, не нуждающийся в модели.

Эроя вошла в лабораторию и невольно остановилась, услышав голос Эрудита.

— Любовь, — говорил важно Эрудит, — это чувство. Приведу пример. Икс влюбился в Игрек. А в это время некто третий, назовем его Зет, дублирует переживания Икса. Он ревнует. Что же такое любовь? На этот вопрос некоторые специалисты далекого прошлого отвечали так: «Любовь это ненадолго возникшая иллюзия, которой природа, вид и эволюция пользовались для своей цели продолжения рода, цели, не имеющей ничего общего с интересами Икс, Игрек, Зет как личностями».

Эроя подошла к Эрудиту и выключила его.

— Физа! — крикнула она.

— Сколько раз я тебя просила не задавать ему вопросов, в которых он не компетентен. Вы испортите мне автомат.

ТЬМЫ МИНУВШИХ СТОЛЕТИЙ

Стрелка прибора двигалась назад, в прошлое, отмеривая столетия.

Голос Эрудита на этот раз звучал торжественно, доносился как бы из прошлого:

— Его имя родилось вместе с ним. Его назвали. А значит, вырвали из хаоса и неопределенности всего неназванного. Его назвали. И он определился, стал неповторимым.

Он имел имя, как все окружающие: мать, братья, сородичи.

Как его звали? Мне неизвестно. Но в продолжение двадцати лет, пока он жил, он откликался, когда произносили слово, слившееся с ним и обозначавшее его. Тогда имена имели магическую силу. Имена охотников, зверей и вещей, которых мы сейчас считаем неодушевленными. Тогда все, что имело название, казалось одушевленным. Дышали горы, говорили реки, грустили и радовались деревья. Луна и камень, лесная тропа и набежавшая волна-все было полно трепета жизни, невысказанного значения; мгновение дышало, как убегающий олень, и билось, как живая рыба в ладони…

Нам невозможно так увидеть мир, как видел его он и его сородичи. Древний эпос, слова-вещи, слова-звери и слова-птицы, чувства, сливавшиеся с предметами, как капли в звенящем, поющем грохоте водопада. Разве можем мы это почувствовать и понять, как чувствовал и воспринимал он?

Он лежал у водопоя, подкарауливая зверя. В руках он держал лук, изогнутую тугую ветвь, схваченную тетивой-сухожилием… Ноздри его вбирали воздух.

Мир говорил с ним на незнакомом нам, на сильном, щекочущем чувства языке запахов. Когда наступил миг, он натянул тетиву, и стрела соединила его — настороженного и ликующего — с насмерть раненным зверем. Зверь бился, хрипел, А он бежал к добыче, торопился, чтобы каменным ножом освежевать и напиться теплой живой и животворящей крови. Он радовался, он пел от восторга. Разве мы умеем так петь? Мы поем, повторяя чужие, не нами придуманные слова и мелодию. Мелодия и слова ожили в нем в тот же миг. Они были как натянутая тетива, как стрела, соединившая его желание и сметку с попавшим в беду зверем. Он пел, восхваляя мир, а заодно и самого себя-ловкого, удачливого, сметливого ловца. В своей импровизированной песне он помянул и имя той, у которой быстрый взгляд и сильные, вечно куда-то бегущие ноги. Назвав ее имя, он как бы вырвал ее из сна, свою бегунью… Он как бы трогал ее ноги, обнимал шею и вдыхал запах ее тела…

Эрудит вдруг замолчал. Стрелки прибора заколебались.

Эроя сказала не то Эрудиту, не то сама себе; — Все это хорошо. Но мне нужна не реконструкция юноши вообще, а неповторимая его личность. И то, что ты не в состоянии создать из слов, я создам из более прочного материала.

И она создала. Череп охотника облекся словно бы ожившей вдруг плотью. Из тьмы столетий выглянуло лицо юноши, живое, умное и полное насмешливого любопытства. Уж не вернулся ли давно исчезнувший век? Лучше бы не было этого.

Физа Фи и математик услышали громкий женский крик.

Прибежав, они увидели Эрою, лежавшую в глубоком обмороке. Когда она очнулась, она крикнула:

— Веяд! Веяд!

Тоска, изумление, горе, страх бились в этом раздирающем душу крике.

Не сразу сотрудники лаборатории догадались, что произошло. А произошло невероятное, и невозможное стало возможным. Случай сыграл с Эроей злую и нелепую шутку.

Древний охотник оказался словно близнецом Веяда. Сходство было поразительным, чрезмерным. Все напоминало об отсутствующем: очертания лба, разрез глаз, характерный нос с горбинкой, губы. Не хотелось верить, но это было так.

Через несколько часов о странном совпадении уже знала вся планета.

Морфологи, генетики, математики и писатели на разные лады комментировали игру случая. Специалисты по теории вероятностей искали математические закономерности этого морфологического парадокса, Иные из комментаторов оказались не совсем в ладу с логикой реального.