Скиппи умирает - [224]

Автобус ушел я плетусь пешком

Уроки не сделаны и стричься влом

В кроссовке дыра и на стуле пятно

И земля не вертится и на душе темно

Эти слова поющая девушка наполняет такой тоской, таким одиночеством, которое потрескивание телефона лишь усиливает, что даже те родители, которые относятся к Бетани с подозрением или неодобрением (зачастую, в случае некоторых папаш, с элементами постыдного влечения), захвачены этими чувствами — чувствами, которые, оторвавшись от своей аранжировки в стиле ритм-энд-блюз и наложившись на эту меланхолическую, идущую по спирали музыку трехсотлетней давности, оказываются почему-то одновременно душераздирающими и странным образом утешительными, потому что такая печаль — это печаль, понятная всем, печаль, которая связывает всех и поэтому кажется родной.

И солнце не светит и дождь не идет

И собаки не лают и светофор застыл

И ночь не приходит и сова не кричит

Твоя дверь заперта и мой телефон молчит

Поэтому, когда снова наступает очередь хора, из темноты доносятся молодые голоса, которые подпевают:

Если б ты сейчас со мной был, я ласкала бы тебя,

Если б ты сейчас со мной был, не отпускала бы, любя,

Если б были “три желания” и сбывались бы мечты,

Два из них я отдала бы — ведь мне нужен только ты.

— и на эти несколько мгновений действительно кажется, что Рупрехт прав, что все — или по крайней мере небольшая часть того “всего”, что собралось в спортзале Сибрукского колледжа, — резонирует на одной частоте, на одном чувстве — том самом, которое в течение жизни привыкаешь заглушать и прятать миллионами разных способов, но которое так и не удается совсем отогнать: это чувство, что ты живешь в разобщенном мире, в мире непреодолимых расстояний; возникает такое ощущение, как будто этот странный, ниоткуда исходящий голос — это и есть сама Вселенная, какая-то ее скрытая сторона, на миг поднявшаяся над временем и пространством, чтобы утешить тебя, чтобы напомнить тебе, что, хоть ты и бессилен преодолеть эти расстояния, ты все равно можешь петь эту песню — а она летит во тьму, поверх разделяющих нас всех зияющих пропастей, навстречу мимолетной гармонии…

А потом — пока мужественные руки в разных концах зала украдкой тянутся смахнуть невзначай набежавшую слезу — что-то происходит. Поначалу трудно уловить, что именно, ясно только, что что-то неладно, очень неладно. Головы невольно дергаются назад; по щеке отца Лафтона пробегает страдальческая судорога, словно от некоей трансцендентальной зубной боли.

Это песня — она, похоже, как-то раздвоилась; точнее сказать, она продолжает звучать, как и раньше, но только теперь одновременно звучит в другой тональности. Эффект получается чудовищный, словно гвоздем царапают по стеклу, однако музыканты как будто ничего не заметили — и по-прежнему ничего не замечают, когда песня расщепляется заново, так что теперь звучат одновременно уже три ее версии, все в разных тональностях, — а затем еще одна, и еще, словно в одном помещении каким-то образом собрались разные каноны, из различных параллельных вселенных, и с каждой секундой делаются все громче и громче. Слушатель с диким видом озирается по сторонам, думая, уж не спятил ли он, потому что эти звуки — уже чистое безумие. И видит, что все остальные зажимают уши и морщатся, будто улитки, которые спешат забиться под раковину. И вот когда эти разные слои уже громоздятся один на другой, поверх них начинает звучать какая-то новая сверхпесня, песня, сотканная из всех возможных песен, нечто такое, что не столько слышишь, сколько ощущаешь, будто чудовищное давление атмосферного столба, какое бывает перед грозой или какой-то другой надвигающейся природной катастрофой. Громкость продолжает нарастать, но Рупрехт и компания с невозмутимым видом продолжают играть как прежде. Звукоинженер за пультом в ужасе смотрит на уровень децибелов; и вот уже из-за кулис, пошатываясь, выходит Автоматор — он движется навстречу волнам необоримого шума, который уже достиг состояния немыслимого, невозможного, теперь даже отдаленно не напоминающего песню; он нависает над сценой, как человек, захваченный вихрем урагана, но как раз когда он приближается к Рупрехту, его сшибает с ног взрыв звуковой энергии, равного которому еще не было на Земле…

Говард на полной скорости катил к Сибруку (рука, неуклюже обвязанная льняным бинтом наподобие гигантской пухлой варежки, кричала криком каждый раз, когда ему нужно было переключить передачу или затормозить, и сам он вскрикивал вместе с нею), сам толком не понимая, что он намерен делать, когда окажется там. В туманном плане, изначально засевшем у него в голове, — разоблачить тренера перед потрясенной публикой, вслед за чем должна последовать драка в стиле Голливуда между Говардом и Томом, mano a mano[39], — имелись, как он сам понимал, серьезные проколы (как он будет драться со своей изувеченной рукой? Как вообще можно драться с инвалидом?), и все же он пока предпочитал не думать о них, вместо этого устремляясь мыслями к желанному финалу, когда он появится у двери Хэлли, весь в синяках и крови после схватки, зато — как она сразу же поймет — внутренне преображенный. Он будет что-то взволнованно бормотать, а она тихонько приложит палец к его губам; она улыбнется той улыбкой, по которой он так соскучился, такой яркой и сильной, как будто эта улыбка сродни самому свету, только еще добрее, а затем возьмет его за здоровую руку и поведет к своей постели.