Скинхед - [4]

— Не нужно мне ничего — ни ты, ни твои гроши. Я тебя знать — не знаю! Я к сыну пришел, к собственному! Имею право, — и он шагнул ко мне, распахнув объятья. — Сынок, хоть ты меня обними.

Мама срывается на крик:

— Хорош отец, да ты на себя посмотри, на ногах еле стоишь. Ребенка хоть постеснялся бы. Нет у тебя ни стыда, ни совести, — она уже бьется в истерике.

— Заткнись, дура! — он двигается на нее.

Сейчас она вцепится в него, пытаясь вытолкнуть за двери, он отбросит ее одним движением в сторону — жалкую, беспомощную. И я задрожу от мысли, что готов убить этого гада. Он только и делал всегда, что бил, колотил ее, крушил все кругом. И я ничего не мог поделать. Но сейчас он у меня попляшет. Сцепившись, мы кубарем катимся по полу. Этот ханурик хоть и пьян изрядно, а справиться с ним непросто. Его костлявый крепкий кулак пару раз таки достал меня. Но и меня уже пинком не отбросишь, насобачился драться. К тому же, мама орет, как резаная, расцарапала его всего, пытаясь оттащить от меня. В общем, выдохся он и сник. Потом приподнялся и, сплюнув на пол, рванул на себя дверь. И сразу стало тихо. Только мама причитает:

— Артем, тебе больно? Он же тебя чуть не покалечил, — она пытается повернуть мое лицо на свет лампы, чтобы проверить, нет ли синяков.

— Да нет, мам, все в порядке, ты не переживай, до свадьбы заживет. Фингал есть?

— Вроде обошлось, — она тоже облегченно вздыхает.

— Вот и ладушки, — хорошо, что на лице не осталось синяков, а то, как я с Федькой в клуб заявлюсь, раскрашенный?

Я направляюсь в ванную под мамины напоминания, что если есть царапины, то их непременно надо смазать йодом. Внимательно оглядываю себя в зеркало, явных следов, что меня мутузили, вроде бы нет. Неужели это и есть мой отец — родитель, так сказать? И мне никогда не уйти от этого жизненного факта. И оттого, что мы повязаны одной судьбой, и от этого мне никуда не деться — вырасту и стану таким же? Вот с грустными размышлениями я дожевываю новую порцию злосчастных пельменей, которые мама выуживает из кастрюли, превратившиеся в холодную слипшуюся жижу, но я, тем не менее, проглатываю, хоть это требует немалых волевых усилий с моей стороны. На душе гадко и тошно. Я по пальцам могу пересчитать сколько раз видел его трезвым. В бою между семьей и водкой перевес остается на стороне ее родимой, беленькой. Даже победа «Спартака» уже не так радует. Меня сейчас ничто не радует.

Часом позже, сидя на диване и тупо уставившись в телик, я услышал длинный звонок в дверь. Это Федор. Переминаясь с ноги на ногу в прихожей, он чего-то бормочет, здороваясь с мамой, и торопливо тянет меня за собой на улицу. Маме ничего не остается, как прокричать вслед, чтоб я возвращался вовремя. А когда это — вовремя? Ни она, ни я не знаем.

Она у меня хорошая, просто невезучая какая-то и зарабатывать не умеет, и все у нее из рук валится. Да и с папаней моим ей тоже крупно повезло, он как крылья подрезал маме, она как с ним распрощалась, от мужиков шарахаться стала. Все ей алкоголики мерещатся. Мне-то еще лучше оттого, что к нам домой не въехал кто-то, кто шиманял бы в семейных трусах круглые сутки и хрустел бы лежа перед теликом, только ее жалко, очень уж она одинокая.

* * *

Мы шагаем по лужам, и Федька расписывает их организацию. Послушать его, так никого лучше, чем тамошние ребята, он в жизни не встречал: собрались пацаны, которые по-настоящему Россию любят, без таких, как они, страна пропадет. Наконец мы дотопали до штаб-квартиры, оказавшейся вообще-то подвалом. Легкое разочарование сменяется приятным удивлением, когда оказываемся в чистом и просторном помещении, не лишенным респектабельности современного офиса. Ощущение дисциплины и порядка всему придает подтянутого вида парень, со строгим видом, восседающий за столом. При виде нас, он по-военному вытягивается и, одернув черную рубашку, приветственно вскидывает руку:

— Будь здоров, брат.

— И тебе желаю здравия, брат, — излишне важно, на мой взгляд, ответствует Федор. Мы переступили порог, и Федька сразу подпоясался как-то, подтянулся. И Федькой уже не назовешь, только Федором.

— Кто с тобой? — Парень в черной рубашке глазами скользит по моей растерянной физиономии.

— Я его хочу с Учителем познакомить.

Слово «учитель» произнесено с неким особым смыслом, значительно, от чего я, как непосвященный, проникся чувством значимости происходящего.

— Я уже с ним говорил об этом, Данила, так что он нас ждет, — Федор важно прошествовал мимо Данилы.

— Ну, раз такое дело, то проходите, — и Данила нажал на одну из кнопок на своем столе.

Я невольно озираюсь по сторонам, пока мы пробираемся к кабинету того, кто считается здесь Учителем. Путь к нему лежит под взглядами Петра Великого, Суворова, Кутузова и еще кое-кого, чьих имен я не знаю.

— А ведь предупреждала историчка-истеричка, что знать надо бы собственную историю, хотя бы по именам… — Федя озвучивает мои мысли вслух.

— Федь, а кто это твой Учитель? — дергаю я своего друга за рукав футболки с непонятной символикой. Слишком уж многого он недоговаривает.

— Сейчас увидишь, — отмахивается он от меня, как от назойливой мухи. — Ты, самое главное, не теряйся, когда будешь с ним говорить. Учитель — он для нас, для тебя же — Михаил Васильевич. Понял? — Тут мы останавливаемся перед дверью, обитой черной кожей.