Скифские империи. История кочевых государств Великой степи - [72]

, который в течение многих лет сопротивлялся наступлению тогда еще слабых и никому не известных монголов и который теперь, изнеженный роскошью и цивилизацией и более благоприятным климатом Поднебесной, в свою очередь оказался под пятой своего прежнего недруга; в то же время скипетр южных провинций все еще принадлежал древней династии Сун, которая сохранила в окрестностях Кантона свой трон и власть и до похода Хубилая находилась в безопасности и не боялась татарского оружия. После покорения маньчжуров Чингисханом их император был вынужден бежать из Яньциня в Кайфын, где пытался укрепиться, а оттуда всего лишь с семью всадниками в третий город, который еще оставался в руках его сторонников. Но, видя, что его дело безнадежно и нет смысла надеяться на победу или помощь, он взошел на погребальный костер и велел зажечь его, а сам достал из-за пазухи кинжал и положил конец своей жизни.

Сорок пять лет спустя Хубилай для облегчения доставки судов и войск велел спроектировать и построить большой канал, который на своем пути в тысячу миль пересекает сорок один город и идет от Пекина до древней столицы Нанкина, и выступил в поход на еще не покоренные плодородные территории юга, где китайцы упорно, хотя и бесполезно, обороняли города и крепости не только с помощью греческого огня, но и всех усовершенствований тогдашней артиллерии Запада, поскольку бомбы и порох[179] давно были известны китайским умельцам, которые своей храбростью заставили врагов совершать каждый новый шаг лишь огнем и смертью. В то же время монголы привели с собой всю свою рать из завоеванных и вассальных провинций, самых умелых инженеров и ремесленников Западной Азии и Восточной Европы, ибо они прекрасно умели пользоваться мастерством и талантами пленных врагов, чтобы восполнить свои недостаточные знания наук цивилизованных народов; и когда в Китае русские, персы, арабы и грузины пополняли их войска, в Европе им помогал гений и доблесть жителей Китая, Индостана, Тонкина[180] и самых отдаленных стран Азиатского Востока. Но в конце концов, изгнанные с суши, непокорные китайцы перешли на корабли; но когда их флот окружили превосходящие силы противника, некий офицер взял на руки малолетнего императора и прыгнул в море, воскликнув, что монарху лучше умереть, чем жить рабом; и его примеру последовала сотня тысяч соотечественников, и их империя бесспорно подпала под владычество монголов.

Между тем имя Хулагу уже наводило ужас не только на всю Западную Азию, но и на Европу, где он грозил пойти на Константинополь; и так велик был страх, внушаемый им даже до границ Франции и Западной Италии, что жители добавили к своей молитве такие слова: «И избави нас от ярости татар». Завершив завоевание Хорасана и Персии, он вышел в поход на умирающую Аббасидскую монархию в Багдаде и 22 января 1258 года встал со своей армией перед ее священными воротами. Аль-Мустасим, последний из династии халифов, которые после краха своих тиранов-сельджуков вернули себе прежнее наследие и независимость, давно навлек на себя презрение собственных подданных и врагов непомерным тщеславием, фривольными забавами и инфантильными занятиями, которые в основном состояли из того, что он посещал птичники и обезьянники, смотрел представления фокусников и слушал их шутки. Отправляясь в мечеть, он заставлял покрывать улицы, по которым ехал, великолепной золотой парчой и постоянно закрывал лицо вуалью, чтобы низкие простолюдины не осквернили его своими взглядами. Все приходящие в его дворец должны были перед входом поцеловать порог, а для занавески из черного бархата, завешивавшей дверь, он требовал таких же почестей и уважения, как для знаменитого черного камня в Каабе, посвященного их пророку, которому поклоняются мусульмане в Мекке. Хулагу, разгромив армию сарацин в нескольких боях под стенами города, который он взял в плотную осаду, потребовал от аль-Муста-сима сдаться и передал ему, что если халиф разрушит стены своей столицы, засыплет рвы и лично предстанет перед победителем, то ему сохранят жизнь, но, если же его упрямство вынудит татар атаковать и штурмовать Багдад, ему уже не скрыться даже в самом дальнем уголке земли. «Юноша, соблазненный неделей удачи, воображает себя повелителем мира, – ответил халиф, – и думает, будто его приказам невозможно противиться, как судьбе, осмеливается требовать от меня того, чего вовеки не получит! Посему выбери путь мира и благоразумия и возвращайся в Хорасан». Татарских послов, получивших такой ответ, на обратном пути по улицам мусульмане забросали камнями и оскорблениями и едва не разорвали их в клочки, если бы их не спас визирь с отрядом стражников, который уберег их от народного возмущения, пока они благополучно не вышли за городские ворота. Когда они рассказали Хулагу об этих поношениях, он воскликнул: «Поведение халифа кривее лука, но, буде на то воля Всевышнего, я сделаю его прямым, как стрела». И месть его поистине была ужасной, ибо 1 февраля он взял Багдад, перейдя через стены по лестницам вместе с воинами, и отдал его на поток и разграбление. Говорят, что при этом погибло 800 тысяч человек; халифа, как пишут некоторые авторы, постигла страшная смерть: в насмешку над его пресловутой жадностью ему в горло залили расплавленное золото; если же верить другим писателям, его посадили в железную клетку, где по приказу монгольского военачальника он не получал иной еды, кроме золота и драгоценностей, которые столь горячо любил, когда сидел на троне, и ради которых обложил столь тяжелыми поборами своих подданных и держал впроголодь свои войска.