Скиф - [33]

Однако он не совсем был прав. Проводив мужа, Тамор осунулась и подурнела. Она целыми днями лежала на коврах, молчала и плакала.

С начала войны цирк и ипподром закрыли, жизнь стала невыносимой. Филипп спросил, не хочет ли мать увидеть кого-нибудь из друзей. Тамор пренебрежительно пожала плечами:

— Обманывать отсутствующего неблагородно. — Вздохнула и добавила: — Это гадко.

И даже не оживилась, когда их дом посетил Армелай. Тамор приняла его равнодушно. Облаченная в пышные одежды, она возлежала на парчовых подушках. Стратег преклонил колено и преподнес ей ожерелье из трехсот сорока трех розовых жемчужин — это число считалось особенно счастливым, ибо оно содержало в себе некое непостижимое таинство. Тамор обвила ожерельем волосы Филиппа.

— Ему больше идет, чем мне. От скуки я скоро пожелтею, как египтянка. Мысль, что война отнимет у меня сына… — и не закончила, снова откинулась на подушки, ожидая ответа.

— Божественная, я не в силах оставить твое дитя в столице, — робко проговорил Армелай, поднимаясь. — Над дворцовой стражей начальство может принять кто-нибудь другой. — Минуту помолчал, а потом вдруг повернулся к Филиппу. — Хочешь, ты будешь моим этером, другом, делящим со мной все тяготы войны и мой шатер, мой черствый солдатский хлеб и мои лавры?

Филипп не успел ответить.

— Береги его! — Тамор быстрым, живым движением вскинулась над подушками и обвила руками шею Армелая. — Если мой сын вернется живым, я буду принадлежать тебе! Тебе одному! Клянусь Афродитой!

Армелай с грустной нежностью поцеловал ее руки.

— Не клянись, — проговорил он тихо, — для меня будет счастьем уже то, что я был полезен тебе…

Филипп вышел. Закутавшись в плащ, он почти до утра бродил по садовым дорожкам. На душе было смутно. За каменной стеной ревело море. Пальмы, шурша, сгибались под напором ветра. Все гудело, металось, клокотало в мире. Нигде не было покоя. Да и нужен ли кому этот покой? Решено: он будет этером Армелая.

Перед рассветом Тамор позвала сына.

— Ты все ходил в саду? Почему не спал? — спросила она раздраженно.

— Не хотел, — Филипп внимательно посмотрел на мать. Волосы Тамор, переплетенные алмазами и сапфирами, падали на плечи неспутанными локонами.

— Старый дурень! Он всю ночь просидел в кресле… — Тамор сердито качнула головой. — Распусти мне волосы! Я не хочу будить рабынь, чтоб весь дом знал… Старый осел!

— Мама, мы все чтим Армелая, я не хочу слушать…

— Ты никогда не поймешь. — Тамор запустила пальцы я освобожденные локоны. — Пусть он храбр в бою, но со мной он вел себя, как трусишка: просидеть всю ночь в кресле и объяснять мне величие Клио[19] — избави меня Афродита от таких героев!

— Ты не смогла бы полюбить труса. Ты такая смелая…

— Твой отец вовсе не был героем, однако я полюбила его.

Филипп вздохнул. Тамор впервые заговорила при нем об Агеноре. Он никогда не смел спросить об отце, а теперь она сама вспомнила.

— Я очень любила его. Это был первый эллин, которого я увидела, первый юноша, которого я пожелала, — горячо продолжала Тамор. — Он был красивым и нежным, в белом льняном хитоне, в серебристом плаще из тонкой шерсти. Такими, думала я, могут быть только боги в царстве Табити. Что я видела до Агенора? Я видела в степях наших скифских юношей. Они были ловкими, храбрыми, храбрей Агенора, но он был красив, был ласковым, я полюбила его! — Тамор привлекла к себе сына и осыпала его лоб, глаза поцелуями. — Ты тоже ласковый, тебя тоже будут любить.

— Зачем ты бросила отца?

Этот вопрос охладил ее.

— Надоел. Скупой и глупый. — Тамор рассмеялась. — Не люблю скупых и глупых.

— Кого же ты любишь сильнее всех?

— Тебя, мое дитя! — Тамор снова порывисто прижала голову сына к груди. — Не понимаю, как я могла тебя бросить! Уж очень ты был слабенький, думала, все равно — не выживешь.

— Я никогда не упрекал тебя, мама. — Филипп закрыл глаза, нежась под ее поцелуями. Хотя ему было и неловко, что его, взрослого юношу, мать ласкает, как ребенка.

II

Восстание рабов охватило всю Сирию. Беглый раб оказался не рабом, а, как утверждала молва, спасенным волею богов царевичем Аристоником, внуком Аристоника-Освободителя, царственным потомком Александра Великого. Он объявил себя мстителем за законных царей Сирии Антиохов, коварно умерщвленных Анастазией, наложницей римских центурионов. Однако, взяв приступом Антиохию, он удивил многих — встал между разъяренной толпой и низложенной царицей:

— Гелиоты не воюют с женщинами!

— Она не женщина, она — царица!

— Все равно! — отрезал Аридем.

Босая, в разорванных одеждах, Анастазия ночью прибежала в римский лагерь. К груди она прижимала трехлетнего Антиоха, старшего сына, в мешке за плечами плакал годовалый Деметрий. Рассыпанные волосы едва прикрывали наготу в ссадины на смуглом теле вчерашней царицы. Озаренная кострами, она металась в поисках римского легата.

Встреча с ним не доставила ей радости. Легат, суровый, немолодой мужчина, резко ответил, что волчице не место в военном лагере. Пусть, если хочет, ищет приюта в обозе. Ее не гонят, но любовников здесь она не найдет.

Анастазия безмолвно снесла оскорбление. Она лишь напомнила легату, что беспокоится не только о себе: взбунтовавшаяся чернь изгнала ее — друга Рима — сегодня, но завтра… не найдут ли мятежные рабы союзников в самой Италии? Пусть благородный квирит вспомнит Евна!