Скелеты в шкафу истории - [19]

Что действительно стоит защищать от копирования

[18]

В июне 2009-го СМИ принялись бурно обсуждать судьбу крупнейшего рынка Москвы – Черкизовского. Причин хватало. Тут и строительство его владельцем самого дорогого в Турции отеля (да ещё с праздником, куда пригласили знаменитейших деятелей искусств всего мира), и обнаружение бессчётных контейнеров контрабанды (по сообщениям СМИ, до $2 млрд)…

Считать деньги в чужом кармане вряд ли вежливо. Появился в Анталии ещё один отель – будет нашим туристам, давно заменившим крымский берег Чёрного моря противоположным, ещё одно место отдыха. А сколько на нас заработает его хозяин – не так уж важно: в конце концов, пока он остаётся гражданином России, немалая часть его доходов так или иначе в Россию же и вернётся.

Да и контрабанда – преступление, мягко говоря, не безусловное. Лично я ещё в июне 1999-го в статье «Налоги – с кого и для кого»[19] доказывал: платить налоги вообще вредно для общества, а уж в тогдашней России – едва ли не преступление. Правда, с тех пор я поумерил либертарианский пыл: пришёл к выводу, что в определённых условиях государство справляется с удовлетворением некоторых общественных потребностей не хуже любой иной организации, а посему не менее прочих заслуживает оплаты своего специфического труда. Но всё же таможенные пошлины, как и прочие налоги, надлежит употреблять осмотрительно, считая преступным далеко не каждое возможное направление уклонения от их выплаты.

Тем не менее товары, обнаруженные на Черкизовском рынке, действительно представляются примерами множества проблем. Причём порождаются эти проблемы не на общегосударственном уровне, а в быту каждого из нас.

Основная черкизовская проблема связана с одним из понятий, ныне включённых в юридическую фикцию «интеллектуальная собственность». Я – противник этой фикции в целом именно потому, что в ней объединены качественно разные понятия, дабы некоторыми заведомо полезными оправдать некоторые иные, столь же заведомо вредные. В данном случае речь идёт о брэнде.

Брэнд тоже выглядит фикцией. Многие брэнды куда дороже всех охваченных ими реальных ресурсов – товаров, услуг и средств их обеспечения. Так, в цене брэнда Coca-Cola основную долю составляют последствия вековых расходов на рекламу. Из примерно $10–15 млн (по экспертным оценкам) цены брэнда «Что? Где? Когда?» по меньшей мере половина – цена сотен часов эфирного времени, затраченного в советское время на отработку всех нюансов совмещения коллективного мышления с увлекательностью телевизионного шоу.

Но всё же, как правило, основная часть цены брэнда напрямую связана с тем, что он даёт своим потребителям. Покупая товар с фирменной эмблемой, мы рассчитываем на определённый – гарантированный фирмой – уровень качества. Он, естественно, далеко не бесплатен. Соответственно и цена продукции одного назначения, но разных брэндов, может заметно различаться.

Поддельный товар не гарантирует соответствия ожидаемому стандарту. Между тем его цена если и отличается от оригинала, то далеко не настолько, насколько следовало бы по реальным потребительским потерям: торговцы вряд ли воздержатся от перенаправления в собственный карман всего, что серьёзная фирма тратит на поддержание надлежащей организации труда и всяческий сервис. Следовательно, вся разница между реальной стоимостью подделки и ценой полноценного товара – прямой убыток потребителя.

По отдалённой ассоциации вспоминается работа Фридриха Августа Августовича фон Хайека «Частные деньги». В 1976-м – в разгар финансового кризиса, сотрясавшего мировую экономику уже около десятилетия – столп либертарианской экономической теории показал: если позволить каждому желающему выпускать деньги самостоятельно, свободный рынок рано или поздно отберёт разумных эмитентов, способных обеспечить устойчивость своей валюты. Но один из ключевых здесь пунктов – именно «своей»: по мысли Хайека, всякий вправе выпускать валюту собственного образца, но никто не вправе подделывать чужую, дабы не паразитировать на чужой репутации.

Паразитические подделки могут вынудить добросовестных производителей вовсе уйти с рынка. Примеры тому бытовали ещё в глубочайшей древности. Так, археологи обнаружили: эпоха феодального распада Руси ознаменовалась, помимо прочего упадка, изменением технологии производства ножей. Классический древнерусский нож ковали из тонкой высокоуглеродистой пластины с двумя низкоуглеродистыми обкладками. Мягкие бока истираются быстрее твёрдой сердцевины – по ходу работы нож остаётся острым. Но кто-то упростил работу – на низкоуглеродистый нож наварил узкую высокоуглеродистую кромку. Такой нож поначалу – при продаже – режет не хуже самозатачивающегося, но очень скоро тупится и дальше – даже при регулярной заточке – работает плохо. Зато куда дешевле. Ведь при тогдашней металлургической технологии легко получить почти чистое – и поэтому мягкое – железо или чугун, где углерода так много, что он выпадает из раствора в отдельные хлопья – зародыши будущих трещин. Промежуточный же состав – высокоуглеродистую, но ещё не хрупкую (в отличие от чугуна) сталь даже сегодня куда сложнее делать, чем крайние варианты. А уж тогда халтурщики получали изрядную сверхприбыль по сравнению с честными мастерами. В конце концов конкуренция вынудила всех ножовщиков перейти на примитивную технологию. Потребители же полностью потеряли возможность приобрести удобный долговечный инструмент. Самозаточку пришлось переоткрывать уже в XX веке.