Вот ведут Сергея, по рукам связанного. Ветер поднялся, норовит крыши сорвать, так деревья к земле и гнет, так и дерет, сарафаны полощет, картузы сдергивает.
У скамьи ни одного Сергеева приятеля. Знать, побоялись казаться здесь. А Наташа тут. К самой скамье протискалась, печальна она, глаза докрасна заплаканы, лицо бледно, как полотно.
Второй раз Сергея на скамье растянули.
Много прутьев о его спину измочалили. Вот уж и со скамьи пора поднимать, а он одно:
— Бейте, бейте, память не выбьете.
Подняли его со скамьи, ноздрю вырвали. Только бы другую-то рвать, тут поднялся гам: за оврагом дом загорелся, на другой стороне, глядь, и у Калачева дом горит, и светелка-то его занялась. Да сразу шесть петухов замахали красными крыльями в разных концах.
Всяк свое спасать бросился, про Сергея забыли.
Пока пожар потушили, Сергея с приятелями и след простыл. Средь бела дня ушли.
Много в те поры погорело.
Ушел Сергей, и с других-то светелок, из Кохмы, из Тейкова, вскоре стали люди пропадать. Тут и вовсе все выезды и въезды заколодили: ни волку пробежать, ни вороне пролететь. Погоню выслали, да где ветер в поле поймать?
А на Волге, в низовье, в ту пору Степан Тимофеич всему краю головой стал. Все царевы указы-приказы в костер бросил, чтобы и следа от них не осталось. Верных слуг царевых на местах расшугал, а кои не успели улизнуть, тех своим судом стал судить. У дворян и бояр был свой закон, а у него свой, новый, народу наруку. Кому на грудь крест, кого и на шест, смотря по заслугам. Кто побогаче, от него бегут, а кто победнее, хлеб-соль на блюде на берег несут. Одни плачут да сундуки в землю прячут, а кто и рубашки шелком-золотом вышивает — встречать гостя.
Люди у Степана Тимофеича — один к одному: не с боярской перины неженки, все из-под ярма да из-под плети, из кабалы да из острога, с нуждой, неволей с малых лет спознались, в голоде, в холоде родились и выросли. И сам Степан Тимофеич в жизни немало горя хлебнул, сам обиды князьев да купцов сносил.
Глянет в глаза Степан Тимофеич и сразу тебе скажет, кто ты есть такой, воля или неволя тебя к нему в стан привела.
Проступок плохой не простит, но уж и зря человека в обиду не даст. Страсть как народ он любил. Не зря он и Волгу из всех рек облюбовал. Душа-то его с Волгой схожа была, такая же разливчивая, широкая да обильная.
И все мысли-думы у него были чистые, светлые да прозрачные, что вода в Волге.
Повыше города Астрахани, чуть пониже города Саратова, на высоком берегу раскинул свое войско Степан Тимофеич. Как речки мелкие со всех гор-долин бегут в Волгу, так и к нему со всех местностей надежные люди с каждым днем прибывают.
Что творится тут! По Волге-то, на сколько глаз глянет, все бусы червленые, красногрудые, челны снаряженные, не стая лебедей опустилась, всю Волгу заняла.
Негде кулику сесть, все одни снасти Степановы.
У высокого берега паруса виднеются белые, а посреди всех самый лучший корабль красуется, мачта на нем золоченая, а на ней подняты три паруса в три яруса; первый парус — шелковый, второй — серебряный, третий парус — золотой парчи, узорного бранья.
Под теми парусами пушки чугунные стоят, пушкари караул несут. Это — корабль самого Степана Тимофеича. Только нынче сошел хозяин со своего корабля.
На высоком берегу, в сутки на коне-скакуне не обскакать, полотняные белые шатры не сосчитать. А повыше-то всех, на холме зеленом, китайской парчой шатер убран. Не всякому под тот шатер входить дозволено.
Кому случится мимо шатра итти, проходя, помалкивает, чтобы Степану Тимофеичу не мешать думу думать.
Вот являются к нему свои люди в черных шапках бараньих, в красных кафтанах.
— Степан свет Тимофеич, тут один в твои люди просится, из рощи вышел, подобрали.
Встал перед ним лоботряс длинный, армяк на нем, как на коле висит, опояской бордовой чуть не подмышки перехвачен, лаптишки разбитые, портянки кой-как подвернуты, шапчонка собачья лохматая.
— Какого ты роду-племени, чем промышлял, пошто ко мне пришел? — Степан спрашивает.
— Барский я. Беглый. С-под Казани.
— Из мужиков, стало быть?
— Как водится, батюшко Степан Тимофеич.
— А жив ли там князь Собакин? — Степан Тимофеич спрашивает.
— Жив, что ему сделается, — не подумав, тот говорит.
А такого князя там и не бывало. Это Степан Тимофеич провер устроил.
— Что это ты вроде трясешься?
— Прозяб, батюшко Степан Тимофеич.
— А в Волге-то вода скоро будет еще холодней, — говорит ему Разин, и брови его черные в две горы сходятся, и в глазах что-то недоброе…
— Мужик, а что же ты не по-мужицки опояску повязал?
— Чтобы теплее, батюшко, — пришлец бормочет.
— А что это у тебя портянки-то как подвернуты? В дворне жил, а портянки подвязывать не выучился, — строго так Степан Тимофеич упрекнул его.
И сплоховал человечишка, вытянулся он перед Степаном Тимофеичем, стоит — дрожмя-дрожит.
Велел Разин обследовать беглого. Стащили с него армяк, портки с заплатами, а под портянками у него денег пачка. Деньги-то — ладно. Дело хуже оказалось — всяких бумаг фальшивых много имел при себе. Припугнули, сознался, — лазутчик. Подослан выглядеть да выведать. И никакой он не дворовый мужик, а дворянский сын.
