— Помилуйте, пожалейте! — не стерпела, бросилась Наташа к скамье, а у самой слезы льются…
Сергей крикнул:
— Отойди, Наташа! Не плачь!
— Что, заступаться лезешь? Заступница нашлась! — Велит хозяин: — Распеките-ка и заступницу кстати!
И Наташу исхлестали. По лицу задели, со щеки рубец долго не сходил.
Больше часу, чай, маяли парня на той скамье.
В избу-то на рогоже понесли.
Дня два Сергей лежал в углу на дощатых нарах, ни повернуться ему, ни сесть нельзя.
После работы прибежала Наташа, села рядом на сундучок, припала щекой к его горячей руке, плакать не плачет, а слезы у нее катятся. Совладать с собой никак не может. Хочется ей чем-то горе сергеево залить. А чем — не знает. Глядит на Сергея и видит: стал он какой-то на себя не похожий, особливо глаза его карие помутнели, смотрит прямо. И тяжело становится, как в них глянешь.
Спросила она, тихо так, словно боясь раны свежие разбередить:
— Сереженька, больно тебе?
Отвернулся он на минутку к стене, и видно, как губу кусает и горло содрогается, словно он что-то кислое никак не проглотит.
— Клопов-то в пазу сколько, — вдруг вымолвил он, потом обернулся к Наташе, а у самого глаза влажные, как черная смородина, дождем умытая, да и говорит он: — Не так больно, Наташа. Обида горька… Погоди, Наташа, чует мое сердце: хоть день, да в полную радость, как нам хочется, поживем…
И заулыбались его карие глаза. Взял он руку наташину, к груди к своей прижал и так ласково, бережно гладит.
— Хорошо бы так-то. Да сбудется ли по-нашему-то? — Наташа спрашивает, сама тужит: — Податься человеку некуда. Ночью вчера на всех прогонах поперек улицы деревянные решетки поставили, от зари до зари ходят по селу да гукают, от избы до избы не пущают. Кого-то, знать, ловят!
На третий-то день Сергей кое-как встал, ткать пошел. Увидел хозяина, отвернулся, будто не замечает.
Прошло сколько-то после того, так с месяц, не больше. Затосковал наш Сергей пуще прежнего. Сердце его неуемное на волю запросилось…
Праздник какой-то был. Вышли молодцы за светелку к забору, на солнце погреться, на траве зеленой поваляться. Окромя и пойти некуда. Теперь-то обширно и цветисто наше место, недаром ситцевым царством прозвано, а в те поры не то вовсе было, совсем другой колер. Село — как село, много таких-то, дворов сотни две, а то и этого не насчитаешь. Посередь села Покровска гора, на горе церковь, по одну сторону река, по другу овраги да ямы, а по-за оврагом-то четыре-три улицы кривых, избенки хмурые, оконца маленькие, на крышах солома, а в огородах кой у кого и побольше избы есть — это светелки, в них-то и ткали старые люди. Около церкви торжок невелик. Лавок десять каменных, десятка два деревянных, с дюжину шалашей, пяток балаганов да трактир с кабаком. Амбар льняной да сарай соляной, гостиный двор да изба-таможня, кузница при дороге — вот тебе и весь торжок.
День ведрёной был, радостный. Небо синее и солнце такое, как материнский взгляд, приветливое.
Кто-то на рожке грустно-грустно заиграл. А Сергей сидел, обнял колени да все в землю глядел. Потом как вскочит.
— Будет тебе, Митька, плакаться-то, давай веселую!
Эх, да нам бы в поле,
Нам бы волю!
Эх, нам бы в руки кистени!
Нежданно — масленая голова — хозяин подошел к забору, наклонился пониже и слушает, что тут за небылицы Сережка разводит.
Глядь, от лесу прямо над фабрикой летят гуси-лебеди, серебряными крыльями весело помахивают, и ни преграды им, ни запрета нет. Куда хотят, туда и летят.
Глянул Сережка, умолк, потом руки вскинул и кричит им вослед:
— Эй, гуси-лебеди, летите в понизовье, снесите от нас да поклон Степану свет Тимофеичу!
И картузом вослед им помахал Сергей. Калачев горбыль оторвал, просунул голову в забор.
— Лечили тебя, да мало. Все маешься? Подожди, скоро с провожатым отправим!
Сергей стоит, ни слова. И другие стоят. Осмелел Калачев, пролез в дыру забора, накинулся на Наташу:
— А ты чего здесь не видала? Охальница баламутная, всяки непристойности слушаешь! — да и толкни Наташу в бок-то.
— Ступай в свою нору! — кричит на девку.
— Не смей трогать! — прикрикнул на хозяина Сергей.
— А ты мне что за указ? Клейменый вор!
Не стерпел Сергей и со всего молодецкого плеча заехал Калачеву по тому месту, коим щи хлебают.
Окарачь пополз от забора Калачев.
Ночью, как уснули все на селе, Сергей и шепчет своим молодцам:
— Завязывай котомичи. Ночь-то благо темная, может, как выберемся. Спасибо этому дому, пока не поздно, пойдем к другому.
Не успел он это и проговорить, слышит, в сенцах кованые каблуки топают. Так и есть. Входят тузы синие картузы, шагают через порог и шашки поперек. Пришли за Сергеем.
Ну, залетная птица, про тебя у нас припасена железная светлица, — потешаются над Сергеем.
— Не обидно залетной птице сесть и в светлицу. Обидно то, что запоймали залетную птицу вороны, — отвечает им Сергей.
Увели Сергея. Загорюнились его друзья, а больше всех печалилась Наташа: как Сергея из беды выручить, от каторги спасти?
Недели не минуло, Сергея собрались в железы обувать.
На торжок народу много собралось. Опять скамейку поставили, прутья припасли, кузнец замками звенит, угли раздувает, и Калачев тут, и губной староста здесь.
