До самой зорьки прошептались под хламидой Мартьян с Балабилкой.
Рано на заре мурцовкой заправились, опять в светлицу, к стану. На веревочках грузильца, железки да камешки, как монисты на цыганке. Балабилка узор в левую руку, а правой за батан, считает:
— Один, шесть, пятнадцать, двадцать пять!..
Переборщики — за веревочки. Так изо дня в день, от темна до темна…
Долго трудились они над скатертью. Дошло дело до двуглавого орла и царицы-медяницы. Уж подол и царицыны ноги выткали, крыло орла начали. Бежит хозяин:
— Пуще монархине обличие придайте подобающее, чтобы попригляднее. Это — всей скатерти гвоздь! Венец царский и прочее, со всеми бриллиантами, самоцветами. Чтобы без дырки в голове!
Стал Балабилка все чаще да чаще позевывать. Вестимо, ткать — не в бабки играть. Устать не диво. Да и у переборщиков-то прежнего задора не стало. Передергивают нехотя за веревочки.
— Два, четыре, десять! — считает Балабилка.
Андрей Гусь дернул веревочку, да не ту. Балабилка стук, стук батаном. Дальше:
— Семь, пятнадцать!..
Грош опять было — за веревочку, а Балабилка ему:
— Стой, постой, брат. Бес меня путает!
— Что вы, черти сивые, аль не видите? Дырка у царицы на голове! — ахнул ткач.
— И с дыркой подходит. — Балабилке все смешки да хаханьки.
Переборщикам пуще всего перед хозяином страшно. Чуть что — на Камчатку всех. Указ у него на руках, его власть и сила. У Балабилки своя сметка: он да скорехонько, где дырка-то была, вплел шелковую ниточку. Дальше ткут. Уж время-то мало осталось, а там и гонцы за скатертью прискачут.
Хозяин стоит над душой с палкой:
— К сроку не поспеете — семь шкур заживо сдеру!
Три дня, три ночи напролет да безвылазно корпели ткачи. Ночью их пятеро в светлице, да сторож, этот у печки спину греет да сказывает про Волжанку-служанку. От устали у Балабилки веки слипаются, муть в голове, по узору то пятна оранжевые, то красные круги, нивесть откуда.
— Десять, двадцать!.. — голос у Балабилки дряблый. Сил больше никаких нет.
Глядь-поглядь — на голове у орла дырка. Кто виноват? Сам ли спутался, переборщик ли, бес ли подсказал свою цыфирь?
— Эх, ребяты, у царского орла голова со свищом, — вздохнул Балабилка и узор бросил.
А сторож:
— За это вам всем верный острог!
Мартьян починил голову орлу дешевой битью — оловянной ниточкой.
Пошел Балабилка на обед в харчевню за белильный двор, — узор на стан под челнок. Закусили наскоро, бегут в светлицу, а узору как не бывало. На воле было ветрено, стан стоял у окна, а окна-то приоткрыли, чтобы дышать привольнее. Может, и ветром унесло бумагу.
Полетело из светлицы в поварню, из поварни в белильный двор, по всем углам мануфактуры. Слушок-то сам Балабилка пустил:
— Чорт царицын узор украл!
От такой вести хозяин стал бел, как холст. Бежит в светлицу, губы синие, весь в лихорадке:
— Где узор с монархиней?
— Бес украл, пока обедали, — Балабилка ему.
— Дубинкой вас, бездельников! Вороны вы, а не ткачи!
Балабилка ходит вокруг стана с причитаниями:
— Бес, бес, поиграй да опять отдай!
Доткать обличье-то царицыно осталось самое малость, а там — за детинушку можно приняться. Да вот поди ж ты!
— Как же теперь? — мается хозяин.
— Я уж на глазок, у меня глаз памятный.
За все теперь Балабилка в ответе. Новый узор писать недосуг. Скатерть — к царицыну празднику, а праздник на носу.
Хозяин с угрозой:
— Смотри же у меня: не подгадь дело, а то голову с плеч.
Через день подошел хозяин на скатерть глянуть; с ткачей — пот градом, в пыли, в пуху они, света белого не видят.
— Пять, восемь, девять, двадцать, — кричит Балабилка.
Гусь и Грош в четыре руки дергают веревочки, не успеешь глазом моргнуть, а уж нужный номерок подняли. Беляй с Мартьяном челнок бросают.
Наклонился хозяин над узором. Балабилку спрашивает:
— Когда кончите?
— Сам не ведаю. Видно, к царице на показ бес узор отнес, да и потерял во дворце. Подметало поднял, в ящик бросил. Бес, видать, копается в царском мусоре. Вот уж, наверно, чего-чего он только не узнал о царице.
— Это ты про какую царицу?
— Вестимо, про мусорную…
Только скатерть со стана сняли, царские гонцы к хозяину. И глянуть-то никому как следует не дали. Скатерть — красоты удивительной. Под стражей повезли к царице.
Балабилка после той скатерти натрудил глаза. Больше недели над чугуном сидел да лечил картофельным паром.
А скатертник-хозяин ночей не спит, все ждет, какую же пришлет царица награду. Прежде-то баловала царица купца.
Идет он раз по канавке от котельной, где товар в щадрике кипятили на голом огне. По канаве — грязная вода, щелок, краски. Видит в грязи листок с узором. Остановился купчина, поднял узор. Слова никому не сказал об этом.
А той порой в царском дворце столы накрываются, графы, вельможи в золотых нарядах ко дворцу съезжаются, заморские гости туда же. Фрейлины на царицу духами прыщут, в парик ее рядят, кисейное белое платье надевают, шириной с рыболовную сеть. Сами тоже — в румянах, в белилах, в духах и нарядах, как полагается.
Вин, закусок, сладостей да пряностей — воза.
Все камчатное дорогое белье вынули из царских сундуков ради такого пирования. Слуги в люстриновых и глазетовых рубахах, в белых чулках, в перчатках по самы локти, с подносами так и летают. Люстры зажгли, в каждой, поди, по тысяче свечек. Полы-то все зеркальные, всего тебя видно вверх тормашками. Вот как у них было! Не то что, скажем, в спальном бараке на мануфактуре в Красном селе или в Костроме.
