Сказки Шехерезады нового века Том 1 - [52]

встреч с иностранцами я вынес совершенно твердое убеждение, уже и

раньше складывавшееся у меня под впечатлением отзывов о Пушкине

за рубежом: иностранцы, будучи лишены присущих нам ассоциаций

и воспринимая тексты Пушкина в их, так сказать, оголенном виде, никак не могут понять, почему имя Пушкина окружено в России таким

почти культовым почитанием. Возможно, что если бы качественные

переводы его произведений появились на европейских языках еще при

его жизни, они встретили бы более горячий отклик. Но хотя, как мне

кажется, Достоевский в своей знаменитой речи на открытии памятника

Пушкину в Москве несколько преувеличил именно интернациональную

сторону пушкинского творчества, тем не менее, он и Жуковский были

первыми на Руси поэтами, раздвинувшими поэтическую тематику до

всемирных границ в плане действительного, глубоко интуитивного, подлинного проникновения в дух других наций и культур. Естественно, что этот культурно-исторический факт нашел свое место именно в первой половине XIX века, когда в числе первостепенных задач, стоявших

122

перед инвольтирующими силами демиурга, ясно определилась и задача

культурного преодоления границ между народами, задача сближения с

ними народа русского, задача развития способностей психологического

и идейного проникновения в существо иных культур. (Тут мы не вполне

согласны с мнением Д. Андреева о преувеличении интернациональной

роли поэзии Пушкина. Она приобретает всё большее значение — например, в Вашингтоне есть памятник Пушкину, в Эритрее и Эфиопии его

считают своим национальным поэтом, а опера «Евгений Онегин» по его

роману много лет с успехом идёт в «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке.) Всенародное горе, охватившее Россию при известии о гибели

поэта, показало, что миссия всенародного значения впервые в истории

возложена не на родомысла, героя или подвижника, а на художественного гения, и что народ, если этого и не осознавал, то зато чувствовал

совершенно отчетливо. Убийство гения было осознано всеми как величайшее из злодейств, и преступник был выброшен, как шлак, за пределы

России… Но для метаисторического созерцания слишком ясно, каким

мимолетным было пошлое торжество Дантеса и каким жутким — его

посмертие. Да. Но если смерть Пушкина была великим несчастьем для

России, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от

этого удара не могло не дрогнуть творческое лоно не только Российской, но и других метакультур. Миссия Пушкина, хотя и с трудом, и только

частично, но все же укладывается в человеческие понятия; по существу, она ясна. Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей

культуры.

3. Миссии и судьбы. Лермонтов

С самых ранних лет — неотступное чувство собственного избран-ничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над судьбой

и душой; феноменально раннее развитие бушующего, раскаленного

воображения и мощного, холодного ума; наднациональность психиче-ского строя при исконно русской стихийности чувств; пронизывающий

насквозь человеческую душу суровый и зоркий взор; глубокая религиозность натуры, переключающая даже сомнение из плана философских

суждений в план богоборческого бунта, — наследие древних воплощений

этой монады в человечестве титанов; высшая степень художественной

одаренности при строжайшей взыскательности к себе, понуждающей

отбирать для публикации только шедевры из шедевров. . Все это, сочета-ясь в Лермонтове, укрепляет нашу уверенность в том, что гроза вблизи

123

Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в этот час не

в одном только Энрофе. Это, настигнутая общим Врагом, оборвалась

недовершенной миссия того, кто должен был создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением догадки нашего ума, — нечто и в

самом деле титаническое.

Если и не приоткрыть завесу над тайной миссии, не свершенной

Лермонтовым, то хотя бы угадать ее направление может помочь метаисторическое созерцание и размышление о полярности его души. Такое

созерцание приведет к следующему выводу: в личности и творчестве

Лермонтова различаются без особого усилия две противоположные тенденции. Первая — линия богоборческая, обозначающаяся уже в детских

его стихах и поверхностным наблюдателям кажущаяся видоизменением

модного байронизма. Если байронизм есть противопоставление свободной, гордой личности окованному цепями условностей и посредственно-сти человеческому обществу, то, конечно, здесь налицо и байронизм. Но

это — поверхность; глубинные же, подпочвенные слои этих проявлений

в творческих путях обоих поэтов весьма различны. Бунт Байрона есть

прежде всего бунт именно против общества. Образы Люцифера, Каина, Манфреда суть только литературные приемы, художественные маски.

Носитель гениального поэтического дарования, Байрон как человек

обладал скромным масштабом; никакого воплощения в человечестве

титанов у него в прошлом не было.

У Лермонтова же его бунт против общества является не первич-ным, а производным — этот бунт вовсе не так последователен, упорен и

глубок, как у Байрона, он не уводит поэта ни в добровольное изгнание, ни к очагам освободительных движений. Но зато лермонтовский Демон

— не литературный прием, не средство эпатировать аристократию или